Инна Булгакова - Иначе — смерть!

Кому адресовано безумное обвинение? Безумное? Но вот, однако, у меня в руках — реальный сосуд с цианистым калием, и если растворить его в жидкости… Она быстро прошла на кухню, налила в стакан воды из-под крана и осторожным движением бросила туда крошечку порошка. Поднесла стакан к лицу, вдохнула… Я не знаю, как пахнет миндаль, но этот запах мне знаком. Откуда?! Господи, прости и помилуй! Не просто знаком, а ассоциируется с чем-то совершенно конкретным и ужасным… с трупом!»

Освещенное в ночи окно, на столе стакан с ядом, мертвый человек откинулся на спинку садового кресла и улыбается — жуткая эта картина вспыхнула ярко и зримо, как цветная фотография, как если б она ее видела сама. «Но я ездила в Герасимово в детстве, — защищалась Катя, — с папой, мы ходили по грибы, я никогда не была на этой даче!.. «Аптечная, 6» — сказала Дуня? — В раскалывающейся голове нежно прозвенел обрывок прекрасной мелодии. Да мало ли на свете улиц с таким названием? Запомни главное: к «тайне мертвых» ты не имеешь никакого отношения. Разумеется. Однако мне — именно мне — подброшены яд и записка».

Она решительно вылила смертоносный раствор в раковину, тщательно вымыла стакан и раковину заодно. Вернулась в кабинет и принялась ходить взад-вперед по скрипучим дощечкам паркета — новая привычка, с проклятого этого понедельника. Обычное и любимое времяпрепровождение: лежать в уютной позе на диване с книгой и слушать Моцарта. Второй день не лежалось, не читалось, не слушалось… «Нет, им не удастся свести меня с ума! Кому — им ? Вот в этом я и должна разобраться».

Свидание в конце концов им разрешили — по чистому везению, как выяснилось впоследствии: врач, лечащий Ирину Васильевну, отсутствовал после ночного дежурства. Они с Вадимом сидели на скамейке в саду — а день выдался упоительный, золотой, голубой, зеленый, словно вернулось лето, — и ждали.

— Будь осторожна, — говорил он, — человек не в себе. Никаких лишних волнующих вопросов…

— Да знаю я все, Дима!

Наконец она подошла, сопровождающая санитарка уселась на скамейке напротив и зорко наблюдала. Она подошла медленно… старуха, показалось вначале… ну, скажем, пожилая изможденная женщина, закутанная в стеганый халат, пуховый платок, и дрожала она, как от холода. Они поднялись ей навстречу.

— Холодная осень, правда? — И вдруг улыбнулась застенчиво, засияли ярко-синие Глебовы глаза (какая старуха? — девочка!). — И все равно тут хорошо, правда?

— Правда, — поспешно подтвердил Вадим, а Катя вдруг почувствовала, что сейчас заплачет, — и заплакала тайком, отвернув лицо.

Женщина села на скамейку — Вадим и Катя справа и слева от нее — и заговорила с тем же неестественно детским оживлением, как со сна (наверное, под влиянием наркотиков):

— Мне здесь нравится, хорошо, спокойно, как на нашем кладбище… Вы знаете, что у меня муж умер?.. Хорошо, но только все прячут, — она понизила голос, — может быть, у вас есть цианистый калий?

Слезы сразу иссякли, и на миг, словно заразившись, Катя поддалась безумной мысли: неужели ей известно про черный сосуд в аптечке?.. «Опомнись!» — приказала себе резко. Тысячу раз прав Вадим, который предостерегал ее от встречи с больной и настоял на своем присутствии…

— У нас ничего такого нет, Ирина Васильевна, — сказал он просто. — Мы хоть чем-нибудь можем вам помочь?

— Мне помогают, здесь хорошо, — женщина призадумалась. — Вы, должно быть, пришли выведать у меня про Эдипов комплекс?

— Нет, что вы.

— Но я молчу, я ничего не скажу, потому что я про все знала заранее.

— Про что?

— Про убийство.

Вадим выразительно поглядел Кате в глаза, призывая к молчанию, но сакраментальное слово что-то развязало среди троих в больничном саду, и ее уже понесло.

— Если вы знаете про убийство сына…

— Сына? — перебила больная удивленно. — Я говорю о муже.

— Вы все о нем знали, конечно, — сказал Вадим мягко. — Он ведь страдал депрессиями.

— Нет, не страдал, не наговаривайте на него. Он был человек увлекающийся, совестливый и любил жизнь во всем.

Вадим умолял Катю взглядом: «Не противоречь!» — но она опять сорвалась.

— Но вы сказали следователю…

— Я молчу.

— Но он же приходил в лабораторию за ядом.

— Я молчу.

— Но записка-то его? — воскликнула Катя с отчаянием.

— Записка — его. — Она вдруг произнесла нараспев, как стихи: — «Моя дорогая, прости и прощай. Во всем виню только себя. Ты поймешь, что дальше тянуть нет смысла, все объяснит запечатанная тайна мертвых».