Леонид Костомаров - Десять кругов ада

ВОЛЯ. ЛЬВОВ

Мели, мели, думаю. Ладно, сегодня твой праздник. А то я б тебе за такие разговоры влепил недельку ШИЗО, ты бы у меня враз науку-то полюбил. А свою веру позабыл... с какой стороны к иконе подходить.

Наука у него плохая... Во что ж тогда верить, если не в науку? В книжки твои затрепанные... Христос, кесарь, Моисей. Мракобес хренов. Мало тебе дали, надо было еще за разврат цивилизации накинуть. Но еще не поздно... Садюга, вон как курочил жинку.

- Расписку беру назад, теперь она не нужна, - говорю и со стола расписочку ту беру и на мелкие кусочки да в урну.

Тут подошел я к телогрейке его, что на вешалке висела, дай, думаю, положу ему в карман мясо да буду заканчивать его треп. Из портфеля достал свертки и по карманам рассовываю фуфайчонки его. Но не лезет ничего в карман внутренний. Я туда руку сунул, вытаскиваю сверток газетный. Глянул на него, а лекарь аж побледнел в этот миг. Что такое? Разворачиваю. Твою мать... Анаша.

- Это что? - подскакиваю, ему сую под нос.

- Не порть сегодняшний день... - моя голос подала.

- А ты молчи! - я ей. - Тут наркотик, дура! Чье? - спрашиваю его, а он совсем белый, руки трясутся, сейчас обоссытся, гляди.

- Нашел... - лепечет.

- Отвечать! - Я его за шиворот хватаю, нагибаю к столу, мордой по полировке вожу. - Ну-ка, выйди, ты! - Я на свою кричу.

Выскочила. Теперь быстро ходит, пригодилось. Бросил его, он медленно осел, притих за столом, в пол глядя.

- Встать! - ему ору, а сам из угла в угол начал носиться - вот ситуация так ситуация.

Стоит, в глазах слезы, нос я ему разбил, хлюпает, вытирается. Жена тут вдруг заглядывает.

- Спасибо, - говорит, - вам еще раз большое... - и на меня смотрит жалобно.

Тут я чуть остыл.

- Ты хоть понимаешь, - говорю, - что я обязан посадить тебя сейчас в карцер на пятнадцать суток плюс шесть месяцев ПКТ. Но еще и отдать под суд, а это еще три года к твоему сроку. Если подтвердится, что твоя анаша...

Плачет.

Достал я из стола Уголовный кодекс.

- Читай! - тыкаю ему пальцем. - Читай, старый дурак, что ты натворил!

Не видит ничего, слезы у него ручьем.

- Ну что, блин, делать-то, вот ситуация! Так, - говорю, - значит, если сейчас ты скажешь, чье это, я оформляю как сообщение и ходатайствую о твоем досрочном освобождении. Понял, дубина?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Пантелеймону казалось, что кто-то ударил его по голове: в ушах стоял шум, сквозь который изредка доносились едва различимые слова подполковника - о чем? О какой-то анаше... сроке... карцере...

ЗОНА. ПОМОРНИК

Боже, что я наделал, Боже...

Чего он мне предлагает? Лебедушкина предать?

Но он же спит рядом со мной, ест со мной рядом, живет под одним небом, мечтает о свободе, о Наташке своей... Значит, это наказание будет ему, о котором говорит офицер...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Поднял он глаза на подполковника... что он кричит, не слышит. Страх все же переборол и говорит - внятно и звонко:

- Мне такая свобода не нужна...

- А какая тебе нужна? - зачарованно глядя на него, спрашивает Львов. - Вот ты баран... Свободу тебе предлагают, дурья башка, что еще может быть дороже?

Но мотает головой Пантелеймон - нет.

- Хорошо, - соглашается вдруг Львов, собирает обратно в портфель всю еду, - иди и подумай, до завтра. Весна не за горами, и ты к ней можешь выйти, помни.

Пошел к двери Пантелеймон, но хозяин Зоны его окликнул:

- Спасибо тебе... за жену. Ну, как же ты все испортил, праздник наш общий...

Только плечами пожал Пантелеймон, вышел.

- К утру не признаешься, пеняй на себя! - жестче уж добавил Львов. - Иди! - бросил почти брезгливо, он уже ненавидел этого немощного человека, перед которым должен распинаться. Все прохезал, сам себе все смазал, дурак...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Вот и еще один День советской милиции... Сколько ж их было у майора Медведева, сколько этих благодарностей, которыми забит уже целый альбом, именных часов, что раздаривал потом близким, сколько пьянок, драк, всего, что обычно сопровождает каждый русский праздник.

Всегда было весело, и вот первый раз, пожалуй, нет у него того праздничного настроения, что предшествует встрече гостей...

Не было радости от накрахмаленной рубахи, от добрых слов по телефону, от будущей выпивки и будущего утреннего русского похмельного - эх, погуляли...

Не хотелось ничего. В нем вот уже сколько времени, по приходе в Зону, висело чувство какой-то тяжести, что давила, не давала распрямиться, почувствовать себя прежним Медведевым.

Что это было - боязнь нового приступа сердечного, страх не справиться с усложнившейся работой? Нет, нет, что-то другое.