Леонид Костомаров - Десять кругов ада

Пришла, села. Шубейку распахнула. Вот разрешение, говорит. А я: карантин у нас, девочка, так что все дела через медиков проходят. Разрешат по гриппу гонконгскому прокоротать с твоим суженым часок на крыше - твое счастье, а нет - помчишься ты тем же самым курьерским до своей деревни, только тебя здесь и видели.

А сам гляжу на воротничок потрепанный, на распахнутую шубку, и оторопь берет. Летом не так я ее хотел, а теперь - каждую прогалинку шубки целовал бы, нежился. Себя забыл, клянусь! А у нее и ножка-то - в валеночке, да с калошкой, да тридцать, поди-ка, пятый размер - таких и детки не носят.

Никому не признаюсь и ни за что! Так расчувствовался, что слезу пустил.

Она - к стене, да бледная, а меня разбирает, не могу остановиться. Как Нонку свою, крохоборку, вспомню, так пуще прежнего текут - аж вся шея в соплях...

Гляжу, а эта краля и сама уже рыдает:

- Что с вами, товарищ капитан? Товарищ капитан...

Когда ж и кто меня в последний раз товарищем называл? Чуть не в прошлой жизни было.

Расчувствовалась ласточка. Шубейку скинула.

Потом дверь приткнула. На стул дверь-то приткнула. Рыдает вместе со мной.

И давай жалеть.

Клянусь, она и забыла, что на роспись со своим Лебедушкиным приехала за тридевять земель! Мне самому и Лебедушкина, паренька этого, жалко невыносимо, а ничего с собой сделать не могу: ну зуд у меня постоянный, не стану же я, точно жулик какой-нибудь, онанизмом заниматься! А здесь - еще и неподдельное участие, и слезы ее чистые, и ручонки ласковые, и по головке меня дурной, по волосам моим дурным, и по холке моей ненавистной - гладит, приговаривает чего-то. Ей-бо, чуть не уснул с непривычки: только ж матушка так могла-умела.

А она уж и телом, телом подрагивает вся...

Ну, стыдоба, все-таки не жена уркина, потаскуха, каких мало, а - нежное, чистое создание, и не по насилию, а - сама!..

Уж я ей потом говорю: ты что же, дурочка, сама-то? Я ведь так не привык. Сначала доведу до ненависти, уж потом - давай на столе.

Пожалела, говорит. А за что?

Я и слова на этот раз не сказал.

Так и провели полтора часа, в забытьи.

- Бог меня простит, - уходя, сказала. - А тебе полегче?..

Я потом - кулачищем своим, ненавистным самому, в свое же отражение хрясь! Чуть было шкаф не пробил, как от зеркала осколки полетели.

Казенное имущество... Плевать. На зэка спишу какого-никакого. Мне никого теперь не жалко. А Наташка у Лебедушкина - святая...

Везет же мудакам.

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

И не верю, и верю: приехала моя Натаха.

Позвал Медведев, ходил вокруг да около, а потом и говорит:

- Ходатайство твое удовлетворено. Моей в том никакой заслуги нет, а просто попал ты в партийную программу по подъему Нечерноземья. Браки заключенных негласно поощряются, ибо считают партия и правительство, что польза в этом для исправления - необычайная.

Или не так говорил, но что-то говорил майор.

Свиданка, свиданка! Черт бы в ней, если б не матушкина смерть... Это они со мной расплатились, я же понимаю: ну, действительно, как отпустить советского зэка? Это вам не Швеция. Простил, конечно, простил их всех разом.

А он мне - заявление под нос, а там Натахиной каллиграфической школьной вязью все заполнено, и мне только следом за ней подпись поставить.

- Нет, - говорю, - я так не согласен, гражданин майор.

Шутит:

- А тебе, поди-ка, живьем подавай? Заочно не желаешь - и все тут...

- А как же! - восклицаю.

- Ну, делать нечего, - якобы вздохнул.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Пока на бумаге подпись не поставил, Володька Лебедушкин стеснялся коснуться не то что прелестей Натальи, - даже края башмака. И ждал, и мечтал, что когда-нибудь так именно и будет, а вот поди ж ты... стушевался.

Наташка, для которой заполнение бумаг осталось давно позади, вздыхала и вздрагивала на каждую его кляксу... Нет, клякс уже никаких не было: шариковая авторучка не оставляло клякс - так, следы какие-то, невиданных зверей.

Володька с непривычки очень старательно вывел свою сложную фамилию и прибавил жирный росчерк, перед тем как поставить точку...

Тут же пришел полунотариус и полусимулянт, заверил и взял приготовленные для этой цели два рубля пятьдесят шесть копеек: будто дежурил в суфлерской будке.

Володька занервничал, но тут появился Шакалов и проводил парочку в комнату для свиданий.

...Он не показал, как ему неудобно, как ему впервой, как ему невтерпеж. Он вел себя как настоящий, познавший жизнь мужчина... Он раздевал ее как бы со знанием дела. Она дрожала и шептала "Володечка"...