За такую защиту хотелось работать и работать, только бы заслужить, выслужить еще раз то - главное, что он хотел оставить детям своим и внукам...
Сейчас он смотрел на внучку свою, дурешку маленькую, ладную будущую невестку, и ощущение покоя, что дала баня, залилось чувством большим сладостной благодарности тому миру, что был вокруг - миру СССР, самому лучшему миру на свете.
ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
Утром меня послали за сметаной, и я потопал по первоснежью в центр, в главный наш гастроном. Сметаны и на праздник не оказалось...
На автобусной остановке увидел старого знакомого - отпущенного только что на свободу Дробницу-Клячу. Так и есть, как я и предполагал - уже нажрался с утра...
Держал он за воротник еле стоящего на ногах дружка и сам был почти таким же, невменяемым. Люди брезгливо шарахались от пытавшихся ухватиться за кого-нибудь утренних алкашей. Те же крыли всех вокруг трехэтажным матом.
Как не хотелось подходить, портить настроение в праздник, но что делать пришлось... Пошел к этим дебилам.
- Щас как врежу по зенкам! - кричал уже на кого-то Дробница.
- Ну-ка... прекрати! - негромко бросил я ему, хватая за рукав.
Он дернулся, всмотрелся, узнал.
- А-а, начальник... - усмехнулся недобро. - И здесь командуешь...
У меня аж глаз сразу задергался. Ну, зачем вот подошел...
- Так это же мент... - изумился его дружок. - Дай-ка я ему врежу!
- Ша, Паня! - оттолкнул его немощную руку Дробница, ощерился. - Это мой друг... - покровительственно протянул он.
- Друг? - искренне удивился тот. - Сучья ж твоя морда! - захрипел совсем ничего не соображающий друганок его, замахнулся рукой уже непонятно на кого, но поскользнулся на льду и замер, недвижимый.
- Оклемается... - пнул приятеля Дробница и сам чуть при этом не упал.
- А ты? - брезгливо я его спрашиваю.
- А че я? Я нормальный! Праздник Великого Октября справляю... Праздник революции! Кто был никем - тот стал всем! - В грудь себя ударил и все-таки рухнул. Лежит.
Ну, что делать, пришлось мне дегенерата поднимать... Да волочь потом очередной подарочек матери. Она, инвалид с отмороженными ногами, кормит на свою пенсию и одевает сынка...
Дотащил до дома, спросил у соседей, где живет, затащил на третий этаж, он к тому времени совсем ногами не переступал.
Мать открыла, заохала, запричитала. А идиот ее сразу как отрезвел.
- Маманя, - кричит, - гость у нас, накрывай стол! За деда-революционера жахнем по стопарю... Он Перекоп брал! Красный командир! Во, хипиш был! На коне скакал!
- Может, чайку с морозца? - Мать спрашивает.
- Не обижай, начальник! Какой чаек, мать! Бутылку давай! Праздник, не обижай! Давай сгоняй в магазин!
В такие ситуации я не попадал уже много лет и кожей прямо ощущаю нелепость своего положения. Что, рассказывать матери, что я с ним не выпивал, объясняться? Но вижу - она темная лицом, исплаканная, не спала, видимо, ночь из-за подонка этого.
- Ну-ка, замолчи! - Я его схватил да треснул, посадил на диван. - Молчи! кулак под нос сунул. Он ничего не понял, но замолк. А она, бедная, оправдывается:
- Время одиннадцати нет, сынок, в магазине еще не дают. Да и денег, сыночка, нет уже, ты же вчера последние забрал...
- Достану бабки! Не твоя печаль! - махнул рукой сынок любимый. - Неси!
- Еще слово, и я тебя сдаю в милицию, - в ухо ему кричу.
Вспомнил, что я слов на ветер не бросаю, глазенками лупает.
- В моем доме... в милицию, майор...
Мать заплакала.
- Не реви, мать, - он вдруг развеселился, - я с майором гулял, он меня угостил, и я теперь его должен угостить...
- Врать не надоело? - говорю. - Все, извините, - это уже матери. - А его я вам советую все ж в ЛТП определить, иначе толку не будет.
Она закивала, перекрестилась.
- Выпили бы чаю...
Я вздохнул, наконец сел.
Дробница уже храпел, широко открыв рот, на диване, в грязных сапогах. В квартире стоял отвратительный смрад кислого перегара и табака. И тут я увидел на стене с грязными и порванными обоями увеличенную фотографию лихого усача в буденовке.
- Что, правда... дед у него...
- Правда... в тридцать седьмом репрессировали папу... мать сюда приехала к нему. Его зарезали в вашей Зоне воры при сучьей войне...
НЕБО. ВОРОН
Люди, живущие сейчас подо мной, внизу, были лишены, конечно же, самого главного - возможности обратиться к Вседержителю. Никто из сидящих в Зоне уже не имел представления о том, что же такое причастие, исповедь, а ведь они хотя бы формально принадлежали к вере, что культивировалась на этой территории. Вера эта была истреблена, оболгана, и люди, гордо назвавшие себя атеистами, что значит - неверующими ни во что, стали куролесить на бесовский манер, вызывая в себе радость, а здесь, на Небе, - жалость...
Читать дальше