Наталья Андреева - Раб лампы

— Вы не глядите, что он маленького роста. -Давид бросил взгляд в сторону кровати. — Силищи там ого-го!

— Я очищаю мир от скверны, — забубнил Дутов. -От той мерзости, что его заполонила. По телевизору — мерзость. В газетах — мерзость. На улицах -мерзость. В книгах — мерзость. Фильмы снимают мерзкие. Картины пишут мерзкие. Скульптуры…

— Мерзость, — подсказала она.

— Да! Ты не имеешь права ваять! Ты не имеешь права жить! Ты! Источник мерзости!

Кривой палец указал на нее.

— Ну хватит! — сказал Давид. — Рот закрой. Рисуй свои цветочки с березками — но молча.

— Выходит, и записки с угрозами — его рук дело? — спросила она.

— Да.

— Понимаю… Я подумала на Дере, потом на Клару. А ведь входная дверь была открыта! Мне показалось — сквозняк. А в холле, оказывается, сосед шарил! Потом он подбросил записку на крыльцо. Ему не понравилось, что я привезла Сеси.

— Еще одна мерзость! — высказался Карл Янович. — Распущенность! Сорокалетняя женщина живет с двадцатилетним юношей! Отдает ему свое мерзкое тело!

— Что ж ты тогда в ее спальню заглядывал? — усмехнулся Давид. — Потому что тебе хочется поучаствовать. А не принимают. Ни в искусство, ни в…

— Давид! Хватит! — остановила она. — Меня только одно теперь интересует: выходит, это он в меня стрелял?

— Опоздал я. — Карл Янович потянул к себе одеяло, словно бы его знобило. — Жаль. И не искоренил. До конца.

— Не он, — сказал Давид. — Я проверял. У него железное алиби. Соседи в один голос твердят, что никуда не отлучался. И в тот день, когда убили Гатину, тоже. Я сам все время видел его на участке. И в окне, с биноклем. Записки выкрал он. Когда милиция пришла — испугался. Симонов был беспечен. Уходил, а дверь оставлял открытой.

— Но откуда он узнал, куда я положила записки?

— Он следил за вашей спальней. Должно быть, засек. Так, Дутов?

— Не докажете.

— Но факт незаконного проникновения в дом, оскорбление чести и достоинства налицо. Это мы докажем в два счета. Что будем с ним делать, Маргарита Ивановна?

— Откуда я знаю? Опять грязь? Набегут журналисты, мое имя опять будут трепать, причем в связи со всякой мерзостью…

— Ты сама мерзость!

— Заткнись! — Давид шагнул к кровати.

— Не надо, — сказала она. — Давид, я не могу при нем это обсуждать. И вообще — мне противно. Пусть оденется.

— Хорошо. — Тот кивнул. — Мы с Маргаритой Ивановной выйдем за дверь на пару минут, обсудим твою дальнейшую судьбу. А ты, мерзость, оденься и дрожи дальше. Тебе теперь всю жизнь дрожать.

Она первой вышла за дверь. Когда в холл, прикрыв за собой дверь, шагнул Давид, сдавленно сказала:

— Я не могу. Не могу придать это огласке. Нельзя ли сделать как-нибудь так…

— Как? — Давид посмотрел на нее в упор. — Как Гатина? Держать на врагов компромат? А вы не боитесь, что кончите так же?

— Но я не могу…

— Хорошо. Я его припугну. Как следует. Но вам придется всю жизнь держать меня рядом в качестве пугала.

— Я не могу…

— А что вы можете? — с неожиданной злостью спросил он. — Чистенькой хотите остаться? И оставить его на свободе?

Тут они услышали крик. Не в спальне, а будто издалека.

— Что это? — Давид встрепенулся.

— По-моему, он…

Они кинулись обратно в спальню. Окно было распахнуто. Маргарита подбежала к нему, следом Давид. Перегнулась через подоконник. У ворот горел яркий фонарь. Они с Давидом увидели, как Карл Янович, петляя и заметно прихрамывая, бежит к калитке.

— Остановить?

— Не надо.

— Маргарита Ивановна!

— Давид!

— Ловкий, черт! Твою мать… — выругался телохранитель. — Я думал, он ноги переломает! Побоится. Ан нет. В окно сиганул. И — гляди! Целехонек!

— Оставь его. Я думаю, он сам сделает все, чтобы с нами больше не встречаться.

Словно в ответ на ее слова, на соседнем участке заработал мотор. Карл Янович заводил машину.

— Интересно, куда это он? — вяло поинтересовался Давид.

— Ты упоминал, что денег у него полно, — медленно сказала она. — Уедет за границу. Я думаю, к живописи он охладел. И к скульптуре тоже. Только вот что будет с его отцом?… Поразительно! Борис Янович жив!… Ничего. К себе выпишет. Судя по всему, у него никого больше нет. Из родных. Ни жены, ни детей.

— А если будет скупать произведения искусства и уничтожать их?

— На шедевры у него денег не хватит. А современные мастера вроде меня… — Она вздохнула. -Кто знает? Может, он и прав? Недостойны…

— Чушь! — сердито сказал Давид. — Не ему судить. И не вам. Самоедством занимаетесь. Ладно. Я с Дере поговорю. Человек разумный.