Галина Романова - Заговор обреченных

– Вы ехали за нами, Егор? – спросил он, когда капитан выдохся и на минуту замолчал. – Вы все это время ехали за нами?

– Да, черт тебя, сволочь, дери! Да, ехал, ехал! Мне очень интересно было, куда увозит мою девушку ее бывший парень! – прокричал Вихров в трубку. – Но не я один ехал за вами. Кто-то еще вас пас. Нет никаких соображений на этот счет?

– Это была я, господин капитан, – проговорила Лана, выдернув у Павла телефон.

– Кто это?

– Это его жена. Лана Тимофеева, – чуть высокомерно представилась она. – У меня к вам вопрос, капитан.

– Ну!

– Если вы все это время следили за моим мужем и нашей сотрудницей, – сделала она нажим на последних двух словах, – с чего же не вмешались, когда ее похищали?

Он помолчал, потом, вполголоса выругавшись, признался, что потерял их в городе. Пока они ездили от отеля к отелю, он потерял их на светофоре.

– А сейчас-то вы где, капитан? – изумленно вскинула Лана красивые брови.

– А сейчас я еду по тому адресу, где наша сладкая парочка вела наблюдение. И не дай бог, я не найду там Лизы. Пусть ваш любимый муж молится за ее здоровье. Иначе…

– Вы угрожаете моему мужу? – насмешливо произнесла Лана. – Это вы зря, капитан. Никто не принуждал ее ехать с ним. И уж тем более никто, а Павел особенно, не заставлял ее соваться в квартиру к преступникам. Это было очень глупо. Согласитесь?

Он не согласился, снова предложил Павлу помолиться. И отключился.

– Вот и все, любимый. Проблема решена, – проговорила Лана, возвращая мужу его телефон.

– Он угрожал мне? – поежился Павел, будто замерз.

– А, пустое. Не обращай внимания. Он в гневе. Вот и несет невесть что. А сейчас, думаю, нам лучше уехать отсюда. – Она подхватила с кресла черную шаль, набросила ее на голову. – Если эти двое следили за вами от самого дома, они видели номера твоей машины. И, вернувшись, запросто найдут ее на одной из стоянок гостиничного комплекса. Разве нет?

– Лана! Ведь верно! – Павел принялся носиться по домику, собирая вещи, без конца восклицая: – Господи, какой же я идиот! Какой же я идиот! Надо было додуматься до такого! Прости меня, детка. Прости меня. Никогда больше… никогда!

Он встал у порога с сумкой с вещами, протянул руку к дверной ручке и замер.

– Чего ты? – подтолкнула его Лана.

– А вдруг? – Он повернул к ней бледное до синевы лицо. – А вдруг они уже там? И ждут у машины?

– Нет там никого, – хихикнула Лана, пнув его коленом в зад. – Иди уже.

– Точно?

Паша открыл дверь, выглянул наружу. Неясный свет фонарного столба в метре от крыльца терялся в струях проливного дождя. Темнота была такой плотной, что казалось, ее можно потрогать. Неясные звуки, шорохи. То ли ветер, то ли чьи-то шаги.

Он снова захлопнул дверь.

– Не могу, Лана! Жутковато! Вдруг на стоянке они? Вдруг они расправились с Лизой и теперь приехали за мной!

– Ох, Ромео! – Она отпихнула его плечом, толкнула дверь, вышла под дождь и громко крикнула: – На стоянке нет никого, кроме моих людей, Павлик. Неужели ты мог подумать, что я приехала вызволять тебя из беды одна? Там мои люди. Идем, дорогой. Нам пора отсюда уезжать. И как можно скорее.

Он не превратился в другого человека. Не переродился, нет. Все молекулы остались прежними. Остался прежним набор хромосом. Не исчезли болезни, которыми он переболел в детстве и подхватил в юности. Остались прежними руки, ноги, тело, лицо. Ничего нового, если не считать нескольких синяков и ссадин. Они не в счет. Они сойдут. Он все тот же.

Но вот что-то точно произошло с его сознанием. Что-то в нем сдвинулось, поменялось, перевернулось с ног на голову. Он вдруг понял, что может плакать и жалеть. Причем жалеть не только себя. А также он вдруг обнаружил в себе удивительную способность к состраданию, да. Прямо как в той детской сказке, где оборотень искренне посочувствовал старой бабке. Только в сказке той, посочувствовав, оборотень тут же снова превратился в добра молодца. А он нет – не превратился. Он все также оставался Антоном Логиновым. Хладнокровным, беспощадным, удачливым, расчетливым. Не выходило у него, посочувствовав, превратиться в другого человека. Человека, за которым бы не тянулся шлейф проблем и жестоких деяний.

– Анька! – всхлипывал он, вглядываясь в ее лицо на большом портрете, прислоненном к стене в ее гостиной. – Прости меня, Анька! Богом прошу, прости!

Ее лицо, написанное хорошим художником, которое и сам Антон когда-то находил красивым, оставалось мертвым. На портрете. В гробу. Анна оставалась безмолвной. Ее больше не было. Она не существовала больше. И осознавать это было вдруг так больно. И еще больнее от мысли, что это он решил лишить ее жизни. Он решил устранить ее, как помеху. Помеху на пути… к чему, господи? К чему? К финансовой независимости? Боялся, что она помешает строить ему империю? Перепугался, когда она приехала к нему и принялась угрожать?