Олег Рой - Тайный шифр художника

При всей крайней скудости, обстановка не казалась убогой: здесь было тепло, спокойно и уютно. Пахло ладаном, медом и сухими травами.

Мы с Викой сели на узком жестком топчане, а сам хозяин пристроился на табуреточке возле окошка. Мятую выгоревшую скуфейку он снял, и солнце золотило редкие волосы на его голове, словно из темени монаха исходили тоненькие золотые лучи.

Не откладывая в долгий ящик, я сразу рассказал все, что знал – о своем знакомстве с Угрюмым и через него с зарубежным фондом, скупающим картины Зеленцова, о череде странных смертей его сокамерников и о моих подозрениях насчет Маньковского. Когда речь дошла до этого шарлатана, Тихон покачал головой:

– Не торопитесь судить. Человек – глубокий сосуд, и глубина его нам неизвестна. Как я понял, прямых доказательств его причастности к этим злодействам у вас нет.

– Да какие еще нужны доказательства? – вскинулся я. – Чистосердечное признание?

– В юриспруденции есть такая штука, как презумпция невиновности, – заметил Тихон. – У меня тоже есть огромное искушение осудить этого человека. Хотя бы потому и за то, что он, по нера-зумию своему, занялся «врачеванием», то есть или шарлатанством, или, если его чары и правду действуют, – прелестью бесовской. Однако таких неразумных сейчас много, имя им легион, и не каждый из них убивает. – Он вздохнул. – Да и каковы же у него мотивы? Разве что он одержим бесами.

– А вы действительно верите в существование бесов? – не удержалась Вика.

– Не так важно, как называется то, что заставляет человека вести себя по-скотски, – уклончиво отвечал монах. – Впрочем, это неудачное слово. Скоты – твари Божии, и что бы они ни творили, творят по неразумию, не по злоумышлению. Человек же ведает и добро, и зло. И если он, обеспамятев, впадает во зло, то, что им движет, мы зовем бесами и изгоняем их две тысячи лет. Современная наука именует это психическими отклонениями и пытается лечить, но, как показывает опыт, лечение это сводится к содержанию под стражей и пичканью успокоительными лекарствами в лошадиных дозах. Да и как наука может справиться с душевными хворями, если душа, с ее точки зрения, – мифическое представление отсталого человека о его «Я», порожденном исключительно электрохимическими процессами в его мозгу? Простите, я отвлекся, мы говорили о мотивах…

– Мотивы Маньковского как раз понятны, – высказал я свою точку зрения, в последние дни казавшуюся мне все более и более истинной. – Он просто завидует Ап… Зеленцову, его дару, завидует и хочет уничтожить и все его работы, и память о нем.

– Зависть – одно из самых мерзких чувств, – согласился отец Тихон. – Зависть – это концентрированная, рафинированная алчность. И кроме того, зависть по сути своей глупа и обуянного ей человека делает глупцом. Если у брата больше денег – не завидуй, а трудись, и у тебя столько же будет со временем. Откуда ты знаешь, сколько и каких усилий он приложил, чтобы получить это? Откуда знаешь, какой крест несет он за этот дар? Неси свой крест, и получишь ту же награду. Но чужим трудам мы не завидуем…

– А если предмет зависти – не деньги, не нечто материальное? – предположил я. – Не то, что можно получить, трудясь.

– Все можно получить, трудясь, – тихо, но веско, с какой-то несгибаемой силой произнес отец Тихон. – Просто никто не любит трудиться. Всем хочется, чтобы «с неба упало» все и сразу.

– Вот и я как раз об этом, – согласился я. – Если предмет зависти – врожденные способности? Дар свыше, талант, гений?

– Старая история – одному он отмерял десять талантов, другому один, – добродушно и даже как будто снисходительно усмехнулся монах. – Вот только талант – это не только «присущие от рождения определенные выдающиеся способности и умения», это еще и конкретная счетно-денежная единица древнего мира. Знаете, сколько весил такой талант?

Мы с Викой синхронно отрицательно покачали головами. Я это когда-то знал (все-таки архивное образование без серьезного курса истории немыслимо), но, признаться, успел благополучно забыть.

Отец Тихон опять улыбнулся:

– Гомеровский маловесный – восемь килограммов, а традиционный аттический золотой – двадцать шесть. А был еще и вавилонский, шестьдесят килограммов, поздний финикийский – сорок три кило, еврейский – сорок пять. Трудно сказать, какой из них упоминается в Библии, но дело не в этом, дело в том, что они – разные. Одному нести восемь кило, другому – шестьдесят. Многие ли осилят?

Мы растерянно молчали, а он продолжал: