Олег Рой - Тайный шифр художника

– Да, загадочная личность, – заметил я. – И при этом страстный поклонник искусства?

– Скорээ бизнэса, который можно дэлать на искусствэ, – презрительно фыркнул Рэмбрандт. – Так всэ говорят, кто с ним знаком. Я этой чэсти нэ удостоился, но эго люди на мэня вышли и дажэ приставили ко мнэ охрану. Правда, охранять мэня совсэм нэ сложно, вся моя жизнь в основном проходит в этом дворэ. Эсли выглянуть в окно, видно мою квартиру. Спэциально на пэрвом этажэ.

– Зачем? – удивилась Вика.

– У мэня фобия, – нахмурился Рэмбрандт. – Боюсь высоты. Боюсь открытого пространства. Яркий свэт нэ люблю. Нэ повэрите, мнэ в тюрьмэ дажэ комфортно было. – Он невесело засмеялся.

– Хорошо, что вы под присмотром, – одобрил я. – Но остерегаться все-таки стоит. Похоже, мы имеем дело с маньяком.

– Да с чэго вы так рэшили, молодой человэк? – скептически усмехнулся Рэмбрандт.

Я рассказал ему о Маньковском. О его, с позволения сказать, учении о гармонии, о порезах на картине с выставки, похожих на схематичное изображение витрувианского человека, и даже о подслушанном в поезде разговоре.

– Занятно, – покачал головой Рэмбрандт, – что-то вродэ этого, кстати, говорил сам Ап… Андрэй. Дэскать, «я связан со своими картинами, они пьют мою жизнь, забирают счастьэ, а я отнимаю счастье у других, хотя хотел бы дарить, дарить, дарить!»… Это «дарить» он буквально выкрикнул. И говорил, что ужэ нэ можэт рисовать по-другому, только так. И что нэ надо было эму брать этот, как он говорил, «дар», слишком высокая цэна. «Бойтэсь, мол, данайцэв, дары приносящих»…

Я задумался. Как-то странно звучали эти слова. Будто речь шла не о таланте, данном свыше, а чем-то чуть ли не материальном, полученном от конкретного человека, а не от Господа Бога. Но что это мог быть за человек? Не Маньковский же! Нет, Маньковский тут, скорее всего, вообще ни при чем… Хотя… Если подумать, он может оказаться очень даже при чем… Допустим, некто третий передает молодым художникам некое знание. Особую технику «вписывания» образа в образ, трехмерную, голографическую, если можно так выразиться. Ну… что-то в этом роде, я не искусствовед и не знаю, как это правильно называется. Но речь не о технике, а о молодых людях. И у одного достаточно таланта, чтобы освоить ее, а у другого – нет. Или не таланта – вряд ли освоение техники может зависеть от таланта, – а терпения, старания, трудолюбия и самоотверженности, в конце концов… И тогда второй из зависти старается погубить первого, но неудачно. А когда узнает…

Из ступора меня вывел голос Вульфа:

– Молодой человэк, чэм я вас так озадачил?

– Кажется, я начинаю понимать, что происходит, – неуверенно предположил я. – Надо еще подумать… Но вы на всякий случай все-таки будьте осторожны, ладно? Охрана – это хорошо, но я бы на вашем месте купил себе оружие.

– Обижаэте, молодой человэк, – с укоризной усмехнулся Рэмбрандт, отворачивая полы пиджака. Вместо внутренних карманов у него были настоящие кобуры на ременном корсете. – Вот это, – он вытащил большой пистолет со звездой на рукоятке, – старый добрый «ТТ», который до сих пор считаэтся одной из самых лучших модэлэй в мирэ. А это, – он расстегнул вторую кобуру и явил миру еще один ствол, – знаменитый «Стечкин». Если вы вдруг не в курсе, то он способен, как автомат, стрэлять очеэрэдями… Но и это нэ все.

Вульф улыбался, как кот, наевшийся сметаны. Казалось, он вот-вот – и замурлычет, так ему нравились все его смертоносные игрушки. Я даже не успел заметить, откуда у него в руках появилась трость. Очень элегантная, надо сказать, прямо произведение искусства. Трость со свистом мелькнула прямо перед моим лицом, доля секунды – и мне в глаза нацелилось длинное узкое лезвие.

– Мне с дэтства нравились романы Дюма, – усмехнулся Рэмбрандт. – И, повэрьтэ, фэхтую я вполнэ прилично, на уровнэ пэрворазрядника.

– Верю, – кивнул я, и Рэмбрандт убрал свою «шпагу».

– Как вы можэте видэть, я во всэоружии, – улыбнулся он.

На фоне всего остального было немного странно, что его улыбка производит такое приятное, такое располагающее к себе впечатление.

Собственно, больше нам тут делать было уже нечего. Мы с Викой переглянулись и решили, что пора прощаться.

На прощание я спросил Вульфа о Гвире, и Рэмбрандт, недовольно поморщившись, сообщил, что они не в ладах, поскольку, мол, Иогансон – «очэнь, очэнь нэприятный чэловэк».

На том и расстались.

– Слушай, неужели и правда рисунки этого Андрея Зеленцова стоят так дорого? – восторженно и чуть ли не шепотом спросила Вика, когда мы вышли на улицу.