Сэм Льювеллин - Кровавый удар

"Лисица" пробиралась по темно-синему морю.

— В Таллинне, — ответила она. — У матери Леннарта Ребейна.

Я так и уставился на нее.

— Это мой отец. — Мне с трудом удалось подавить дрожь в голосе. И совсем не хотелось задавать следующий вопрос. — Он был жив в 1969 году. А сейчас он жив?

Она покачала головой.

— Спроси у госпожи Ребейн.

Я посмотрел на чистый голубой горизонт, как будто это могло успокоить бурю у меня в голове.

— У матери Леннарта Ребейна? — удивился я. — Какое она имеет отношение к фотографии?

— Не могу сказать, — заявила Надя.

— Не можешь или не хочешь?

— Ну ладно. — Она смягчилась. — Расскажу тебе, как это было. В Таллинне меня позвали в кабинет к начальнику. Он говорит мне: молодой моряк Леннарт Ребейн погиб, он убит. Мы хотим, чтобы вы поехали в Лондон на конференцию и узнали все, что можно, об этом несчастном случае, если это был несчастный случай. И навестите до отъезда его мать. Я ее давно знаю, — пояснила Надя. — У нас одинаковые политические убеждения: мы за независимость нашей страны. Мы с ней даже дружим. Но она не обрадовалась моему приходу. В Эстонии никто не радуется приходу полиции. Я много говорила с ней. Она, конечно, плакала и жалела сына. Очень. И мы сблизились. Но в Эстонии люди очень мало говорят, даже лучшим друзьям. Она только рассказала мне, что у нее есть эта фотография. И еще сказала, что Леннарт видел тебя по телевизору, очень заинтересовался и хотел с тобой познакомиться. Он написал об этом в письме из Лондона две недели назад. — Надя пожала плечами. — Вот и все.

"Лисица" вздыбилась на большой волне, набежавшей откуда-то со стороны Франции. Ветер становился все свежее.

— Это не все, — сказал я. — Ты многое узнала обо мне.

— Меня научили многое узнавать. Эстония маленькая бедная страна, но учат у нас превосходно.

Мне показали отца, потом опять отобрали. Все представлялось далеким, как в кошмарном сне. Все эти годы я думал, что отца нет в живых, а он был жив. Может быть, жив до сих пор. Меня захлестнула обида, смешанная с чувством вины и грустью. Но я знал, как справляться со смятением и горем. Этому учишься в разных адских дырах, иначе можно сойти с ума. Думай о репортаже. Тиррелл-журналист поставил себя на автопилот.

— Ты знаешь чертову уйму всего, — сказал я. — Откуда ты узнала?

— Ребейн в письме написал о своих первых разговорах с Мэри.

Я взглянул на нее. Грустное лицо, глаза смотрят вниз. Интересно, правду ли она говорит о матери Ребейна. Она могла все узнать и другим путем: даже в наши просвещенные времена на борту русских кораблей имеется человек из КГБ, просто на всякий случай. Этот человек мог связаться с полицией. Или со своими службами...

Я сказал:

— Ты появилась в Пауни в самый подходящий момент.

— Я там была целый день, наблюдала, кто приезжал, а кто уезжал.

Целый день, подумал я. Как раз достаточно, чтобы "Противовес" нашел Мэри, организовал ей дозу героина и пожар.

— И кто же? — спросил я.

— Ты. — Надя улыбнулась. На этот раз улыбка была испытующей. — И я очень этому рада. — Она опустила глаза. Румянец на ее щеках стал темнее. — Очень рада.

Я изо всех сил постарался улыбнуться.

— А теперь ты меня прогонишь, — сказала она тоненьким голоском.

Я открыл было рот, чтобы подтвердить это. Но тут же закрыл. Ее глаза были похожи на балтийский янтарь. Они смотрели на меня без тени коварства. Я видел свое отражение, пойманное, как муха, каждым зрачком. Держись настороже, напомнил я себе.

Но попробуй держаться настороже, когда у тебя в голове такая каша.

— Ты пойдешь в Хельсинки с парусными судами, — сказала она. — Тебе надо заехать в Таллинн поговорить с матерью Ребейна, и она все объяснит про фотографию. От этого тебе станет легче жить? — Она помолчала. — Я буду рада увидеть тебя в Таллинне.

Ну еще бы, сказал Билл Тиррелл — журналист. Ты и твои дружки из КГБ. Пусть приедет, а мы его посадим. Пусть знает, как убивать атомных подводников за здорово живешь.

Навести госпожу Ребейн, а мы тебя арестуем.

Но я уже давно не был журналистом. А Билл Тиррелл, сын Джошуа Тиррелла, хотел поехать в Таллинн. И все Биллы Тирреллы заглянули глубоко в эти янтарные глаза и сказали:

— А я буду рад приехать.

Потом я резко поднялся, пошел на корму, ухватился там за бакштаг "Лисицы", которая маневрировала среди водосливов на южных подступах к Сен-Кэтрин-Пойнт, и начал серьезно размышлять.

В основном я думал об отце. Худшим днем моей жизни был тот самый день, когда пришла телеграмма из Тромсё. День, когда я узнал, что он не умер и не давал о себе знать, должен был стать таким же дурным для меня. Я должен был чувствовать злость и обиду.