Сэм Льювеллин - Тросовый талреп

Темная пелена растягивалась по небу. Начался дождь. Он обрушился резко вниз, этот дождь, вместе с раскатом грома, прозвучавшим в ритме рока. Из-за дождя ветер сделался плоским, как блин. Яхта бесцельно катилась неизвестно куда.

А потом ветер налетел так стремительно, что я едва успел избавиться от главного паруса. Яхта заревела, как литавры, а се корпус как бы встал на перила с подветренной стороны. Я прилип к перилам с наветренной стороны, нажимая на румпель, чтобы развернуть яхту носом к ветру в этом небольшом мерзком море, которое возникло из ниоткуда.

Я дышал часто и тяжело. Вода была черной и очень глубокой, и до берега было далеко-далеко. Гром, словно стадо гигантских лошадей, беспрестанно цокал у меня над головой. Где-то там вспыхивала молния, потому что и дождь и вода озарялись сверкающими голубыми бликами. Мне была видна оловянная жестянка, подпрыгивающая на волне. И я подумал: «Сейчас эту жестянку разобьет». А потом я посмотрел вверх, на мачту, шатающуюся на фоне сплошных туч, и подумал: «Гарри Фрэзер, тебя сейчас тоже разобьет». Но удары грома были такими сильными, холод таким пронизывающим, а гложущий голод таким острым, что я не ощущал ничего, кроме тупого оцепенения.

Я попытался выровнять крен, свесившись над наветренной стороной. Волны были совсем небольшими и прямоугольными. Если бы я пошел прямо носом на них, то нос бы зарылся и зачерпнул воды в днище яхты. А если бы я пошел прочь от волн, чтобы они обтекали меня спирально и дали бы достаточно скорости для вычерпывания воды из яхты, то я бы отклонился от курса. Поэтому я принял компромиссное решение. Я пошел прямо На волны и продолжал так идти столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы яхта наполнилась водой и начала неуклюже топтаться на месте. Тогда я ударом ноги открыл черпаки и принялся откачивать воду. Я все-таки продвигался вперед. Продвигался не совсем в нужном направлении, но тем не менее продвигался.

Мои мысли стали разбредаться. Я был не Гарри Фрэзером, беглецом, сгорбившимся пол ливнем. Я видел самого себя как бы с большой высоты: этакое насекомое на листочке, неприметно плывущее по черному озеру, а озеро было привязано к Женеве, а Женева привязана к Энцо Смиту, а Смит — привязан к перекрашенным бочкам из трюма «Мариуса Б», а «Мариус Б» приходит в Роттердам для загрузки потом разбрасывает все новую и новую грязь по побережью Шотландии. И Гарри Фрэзер, это насекомое, должен больше не ползать здесь, как насекомое, а начать двигаться — пропутешествовать тысячу миль до Роттердама, перехватить там с поличным «Мариуса Б», загруженного грязными отбросами для каменоломни мистера Лундгрена, и свернуть всю эту картинку, словно ковер.

Нос яхты приподнялся на волне, потом накренился во впадину. Вода хлынула через нос. Я повернул румпель к себе, отстегнул черпаки и выбрал воду с судна. Я проделывал это с десяток, а может, и сотню раз. Я пытался о чем-нибудь думать, но стремление остаться на плаву занимало меня всего. Было не до размышлений.

Гром прекратился. Тучи уходили все выше. Оставался туман, только он уже был не туманом, а чем-то вроде пара, рожденного от соприкосновения поверхности озера с горячим ветром. Асам ветер успокаивался: его сила в пять баллов падала в моменты затишья, вероятно, до четырех.

Мне надо было начинать сначала. Проделать длинный путь по озеру. Такой длинный-предлинный путь вверх по озеру. На карте был указан небольшой поселок, растянувшийся по южному берегу. Никакого достаточно крупного города на всем пути до Тонон-ле-Бена не было. В относительно крупном городе, возможно, не станут задавать слишком много вопросов человеку с раной на лице, который вылез из озера в шерстяных шортах-"бермудах". А вот в небольшом поселке это должно вызвать комментарии и обсуждения.

Однако до Тонона было двадцать миль вверх по озеру, а двадцать миль — довольно долгое плавание на такой яхте. Слишком уж далеко. «Давай-давай, — сказал я себе. — Взбодрись. Организуйся. Ты ведь уже проделал пять миль из этих двадцати». Этот голос отчасти был моим собственным, но в нем были и нотки голоса Фионы. И эти нотки голоса Фионы оказали на меня такое же воздействие, как тоник. А может, и сильнее — они взбодрили меня, как мог бы взбодрить бифштекс с жареным картофелем. Я развернул яхту носом по ветру, закрепил кливер на передней стреле и распустил главный парус как можно больше. Пальцы слушались меня плохо, но я проклинал их до тех пор, пока они не стали делать то, что им велят. Потом я снова устроился у румпеля.