— Все кончено.
— О, не будь таким нудным, — поморщилась она, вскользь глянув на часы.
— Ты лучше иди, — посоветовал я. — Опоздаешь к ужину.
Она кивнула. Светлые волосы заструились по плечам. В какой-то момент мне показалось, что она опечалена, но это был всего лишь обман зрения.
— Лучше я завтра заберу свои вещи, — сказала она.
— Да, — согласился я.
Хлопнула дверь. Ее каблучки процокали вниз по лестнице, направляясь в завтра и к Поулу, теперь лучшему рулевому в Звездной гонке. Я сидел на кровати в большой белой комнате, теперь какой-то пустой и заброшенной, и думал, что вот так и заканчиваются романы с теми, кто преследует преуспевающих спортсменов-гонщиков.
Наконец, с трудом превозмогая боль, я поднялся и стал укладывать рубашки в чемодан.
Телефон надрывался всю ночь, и время от времени какие-то люди барабанили в дверь. Я лежал, давая своей руке отдохнуть. Голова болела. Я никому не отвечал.
* * *
На следующий день в утреннем самолете, направляющемся в Лондон, стюардесса раздавала газеты.
— О! — воскликнула она. — Ведь вы Деверо, верно?
Она улыбалась красивой австралийской улыбкой во весь свой ярко-красный рот.
Я допустил такую возможность, она подмигнула мне, я улыбнулся в ответ, ощущая свою неискренность. Потом принялся за газеты.
На первой полосе «Сидней геральд» так суммировала события: «Дев утопил яхту. Сломал руку, ушел». Там было полно всяких сожалений Хонитона. А могло бы быть много и моих высказываний, если бы я разинул рот вчера вечером.
Вместо этого газета дала короткий и довольно правдивый рассказ о моей жизни и привычках. Там говорилось, что я — один из шестнадцати лучших гонщиков-яхтсменов в мире и один из трех, наиболее известных. Газета удивлялась, что моя склонность к откровенному высказыванию своего мнения могла привести к уходу из гонок. Делались всяческие предположения, как повредит подобная откровенность моей дальнейшей карьере.
Мне надо было подумать, как извлечь пользу из своих качеств. Я не был похож на Поула, ловкого и лощеного парня: он взял все, что могли дать ему Итон и шикарный дом его отца в Хэмпшире. Что до меня, я родился в старом доме в графстве Уотерфорд и уж никоим образом не входил в число членов их престижного яхт-клуба, а жил на южном побережье Англии, где скрывать то, что ты думаешь, вовсе не расценивается как достоинство.
Я отложил газету, поправил свою несчастную руку и посмотрел в иллюминатор — там в рассветной мгле уже виднелись берега Нового Южного Уэльса.
Теоретически уход из Звездной гонки не был для меня катастрофой, я участвовал ежегодно во многих яхтовых гонках и мог бы вернуться к ним. Но практически это было нелегко. Надо ведь сначала получить приглашение. А большая часть таких приглашений на лето уже сделана. И Хонитон, как он сказал при последней нашей встрече, намерен предпринять все возможное, чтобы эти приглашения попали кому угодно, только не Мартину Деверо. А Хонитон — могущественный человек.
Получалось, что Мартину Деверо лучше всего осесть в качестве младшего компаньона где-нибудь в захолустном яхт-клубе, вроде как в «Саут-Крике», и на год-другой забыть о больших гонках.
Бизнесмены из клубов уже, наверное, успели прочитать газету и, очевидно, вытаращили глаза от удивления. Я старался выглядеть в самолете как все другие, вытащил из сумки письмо от Мэри, прижал его пальцами, чтоб оно не трепетало под вентилятором, и перечитал в десятый раз.
"Надеюсь, все идет хорошо. У нас не унимаются сильные ветры, ты представляешь... "
Я мог себе представить. Ведь я вырос в краснокирпичном доме у пристани, где с болот все время дули неугомонные ветры.
«Генри работает очень много. Клиенты хотят, чтобы все было налажено не позже Пасхи, и Генри скорее проклянет себя, чем нарушит договор».
Я и это мог себе представить — разные чудачества Генри. Но он в свое время командовал миноносцем в конвоях на Мурманск и считал, что слово джентльмена ко многому обязывает.
"На самом деле я начинаю беспокоиться за эту старую калошу. Мы потеряли много клиентов, и я боюсь, это оттого, что он стареет. Был ужасный шторм, многие лодки выбросило на берег, две пропали совсем. Страховые премии не помогли, и он все время бормочет что-то о происках врагов... "
Я сложил письмо и сунул обратно в сумку. Конечно, Генри становится совсем старым. Ему уже семьдесят один. Но вся горечь письма будто сосредоточена в последней фразе. Генри был в плену традиций, и это в наше время кое-кому казалось просто смешным. Но если он заговорил о происках врагов, значит, они действительно у него были.
Читать дальше