Ольга Лаврова: Брачный аферист

- Ну что ты, Юра. Ты же человек неглупый.

- Глупый, такой большой дурак. Я мог сделать все это так тихо!

- Все равно когда-нибудь... сколько веревочке не виться... Сидел бы ты здесь. Не я, так другой следователь...

Снова пауза, только чуть слышно шуршит магнитофонная лента.

- Если б дали... страшно дали, хоть 15 лет, я бы работал. Не то чтобы искупить вину, я бы только работал, чтобы государству какую-то пользу приносить!

- Ты такие высокопарные слова говоришь не к месту.

- Михаил Петрович, вы не враг мне? Лично?

- Понимаю, о чем ты, но от меня ничего не зависит.

- От вас зависит, что написать в обвинительном заключении.

- Юра, как человек и как следователь я обязан написать правду! Об обстоятельствах. О степени твоей общественной опасности. Для этого я сижу на этом месте. Для того на мне погоны. И высокое звание.

- Значит, по-вашему, справедливо меня разменять?!.. Чтобы та-та-та пульку?? - и тяжкий вздох со стоном.

И Михаил Петрович вздохнул в ответ.

- Подумай сам... Ну, отпустить бы тебя на свободу, и что? Один раз поверили, отпустили. Что вышло? А теперь ты уж до того ученый. Но я не решаю, Юра. Решает суд.

Суд приговорил Ю.Ю. Ладжуна к расстрелу.

Финалом фильма стал эпизод встречи Михаила Петровича с матерью Ладжуна. Дайнеко, а за ним и группа специально поехали для этого в окрестности Мукачево. Привезенный ими оттуда материал, что называется, с ног валил. И не мудрено: подобные сцены поистине трагичны, когда их режиссирует сама жизнь...

Красивая старая женщина в темном платке, раскачиваясь и заламывая руки, надрывно причитала на экране.

Черты сына угадывались в ее лице, его интонации - в голосе, и руки были те же, хотя в мозолях и морщинах.

"Йо-оу! - протяжно восклицала она и следом нанизывала горько-певучие фразы в ритме древнего народного плача. И снова, криком боли: "Йо-оу!"

"Сколько слез я от него пролила! - пересказывал переводчик. - Лучше б он не родился! Если б я знала, до чего он дойдет, о, пусть бы он умер в детстве! Я бы дала ему яду в колыбели!"

Но перевода не требовалось. Оттого, что слова оставались непонятны, горе только вырастало. Женщина говорила Михаилу Петровичу, оператору, окрестным полям, небу и земле. Всему свету. Это было материнское горе вообще и вместе скорбь обо всех заблудших, погибших и погубленных, о всех грехах и бедах человеческих...

Из двухсот с лишним метров мукачевской пленки в фильм при монтаже попало... три. Три метра, шесть секунд экранного времени. И этого оказалось достаточно. Шесть секунд материнских слез - высочайших по накалу секунд, - а дальше холмы и перелески, и неспешно движущийся поезд, увозящий Михаила Петровича назад.

И ничего не слышно, даже перестука колес, только длящийся, летящий вслед поезду плач, обрываемый под конец грохотом состава, вошедшего в темный тоннель.