Николай Леонов - Агония

Сурмин съежился, отошел в сторону, только сейчас почувствовал, как устал и что теперь все ему безразлично, никакой радости нет. Даже безучастно сидевший в кресле Корней не вызывал никаких эмоций. Ну, взяли наконец Корнея - еще одним преступником меньше. Ну и что?

Мелентьев рывком поставил Корнея на ноги, взглянул равнодушно. Сбылась мечта его жизни: Корней взят на деле, стоит в наручниках... И неожиданно Ивану Ивановичу Мелентьеву, человеку достаточно образованному, всегда гордившемуся своей выдержкой, захотелось ругаться, матерно и вычурно ругаться, кричать и вообще безобразничать. Разве стоило ради этого жить? Он отвернулся и тихо сказал:

- Уберите... в машину.

Два молоденьких милиционера, скрывавшие свое любопытство, прошли нарочито спокойно, взяли Корнея под руки излишне крепко, и вывели.

Круглая чаша цирка была пуста, лишь в проходе у арены да на первых рядах виднелись одинокие фигуры.

Жонглер, наблюдая за репетицией, автоматически вертел трость, которая, словно живая змея, обвивала его талию, переползала на шею, падала к ногам и вновь пропеллером появлялась между пальцами.

Пожилой человек с усталым добродушным лицом, одетый в залатанное трико, сидел на мягком барьере арены, подогнув под себя ноги.

На свободно висевшем над ареной канате работал Коля Сынок. Под канатом стоял, сверкая полированной головой, некогда знаменитый клоун Эль-Бью. Он был и режиссер-постановщик, и тренер, а сейчас страховал Колю, который работал на четырехметровой высоте без лонжи.

Даша и Сурмин сидели в креслах второго ряда. Сурмин смотрел на Сынка с легкой улыбкой: так взрослый наблюдает за любимым ребенком, - была в этой улыбке и гордость, и снисхождение.

- Даша, - Сурмин легко дотронулся до плеча девушки, - и такой талант могли залить водкой, марафетом оглушить и сгноить на тюремных нарах.

Даша не ответила, она смотрела на руки Сурмина - некогда страшные руки убийцы Хана, сейчас просто сильные и усталые руки рабочего человека. Даша осторожно провела пальцами по его твердой ладони.

- И металл не беру, а не проходит, - отвечая на мысли девушки, сказал Сурмин.

"Боже мой, - думала Даша, - как же я раньше не обращала внимания. У него же вековые мозоли. А я хотела его убить... У курносого начальника были шрамы на сердце, и он умер".

С каждым часом, который отделял Дашу от дня смерти Воронцова, девушка острее чувствовала несправедливость происшедшего. Тоска и вина накатывали на нее, казалось, что она под водой и светлый мир там, наверху, все удалялся. И уже не вынырнуть, не хватит дыхания и сил и, главное, жажды жизни. "В угол загнанные, и в каждом хорошее есть", - вспомнила Даша. И знал, что на краешке стоит... Даша так прикусила губу, что во рту стало солоно.

- Звезданется Колька, - Сурмин обнял Дашу за плечи, легко, чуть коснулся и тут же убрал руку. - И этого костлявого шутника пришибет.

- Ап! - крикнул Эль и поднял длинные тонкие руки.

Сынок отделился от каната, ласточкой завис в воздухе, казалось, он сейчас грохнется на опилки, но старый клоун перехватил его в полете, тронул кончиками пальцев, и акробат опустился на ноги, спружинил, сделал сальто и застыл с гордо поднятой головой.

Жонглер одобрительно присвистнул и, поигрывая тростью, отправился за кулисы. Клоун, сидевшин на барьере, перевернулся через голову и кубарем выкатился к ногам Эля и Сынка.

- Нормальная работа, - сказал он, похлопывая Николая по мокрому плечу.

Сынок тяжело дышал и вопросительно смотрел на Эля, который пожимал плечами, беззвучно разговаривал сам с собой, словно советовался, жестикулировал и возмущался. Длинными пальцами он брезгливо отряхнул с лица Николая пот и наконец произнес:

- Жиру и водки в тебе еще килограмма три. Работа? Да-да, работа неплохая, люди сюда, - он широким жестом обвел зал, - приходят не на работу смотреть. Ты артист? Ты шпана, ловко лазающая по канату.

Даше и Сурмину было отлично слышно каждое слово. Степан прикрыл улыбку широкой ладонью, Даша порывалась выйти на манеж, шептала возмущенно:

- Этот скелет забыли похоронить. Замучил Кольку, тот худющий стал, тень не отбрасывает.

- Ты так надрываешься, Сынок, - слезу выжимаешь, публика рыдать станет от жалости, - Эль размахивал руками, призывая пустые стулья в свидетели. На нас будут писать жалобы, что мы замучили трудовой пролетариат. Это тебя! - он наклонился и повел длинным носом: - Пиво?

Николай, слушавший до этого спокойно, взмолился:

- Маэстро! Один стакан, чтобы не скрипели кости.