Михаил Литов - Прощение

Я поцеловал Гулечку в лоб. Оказалось, все готово к отъезду, и наша умиротворительница пошла провожать нас до трамвайной остановки. Она смешно перебирала слабыми ногами, пошатывалась от слабости, млела, издавала горлом какие-то унылые, хлюпающие звуки, но впечатления умирающей, однако, не производила.

- Смотрю на вас и радуюсь, - сказала она, когда мы пришли к остановке. - Я вам завидую. Вы молоды, здоровы, счастливы, у вас все впереди. Я бы на твоем месте, Гулька, не артачилась, если он думает тебя обрюхатить. Ай, Гулька, возвращайся из той Москвы на сносях, то-то будет прелестно!

В окно трамвая мы видели, как тротуар стремительно уносит от нас нашего ангела-хранителя и как он машет нам слабеющей и все уменьшающейся, гаснущей в свете дня рукой. Мы молчали до самого вокзала, а когда стояли на перроне у нашего вагона, говорили о пустяках. Говорил, впрочем, один я, Гулечка же в ответ бездумно усмехалась. Я не удержался и позвонил Наде.

- Ну и ну! - зазвенел в трубке голос сестры. - Сорви-голова! Что ты натворил? И как ты мог? Папа с мамой убиты горем!

- Все в порядке, - сказал я, и действительно, все было в порядке, я узнавал прежнюю Надю.

- Где ты? - спросила она. - Я немедленно к тебе выезжаю.

- Не нужно, - возразил я.

- Нет, немедленно! Где ты находишься?

Я повесил трубку на рычаг. В самый последний момент из толпы с ласкающей нас улыбкой вынырнул один из тех подозрительных субъектов, что возбуждали в моем сознании образ неведомого "моряка".

- Ну, - воскликнул он весело, - желаю вам счастливого путешествия!

И троекратно расцеловал Гулечку, а мне вяло пожал руку. Поезд тронулся, в соседнем купе испуганно заплакал ребенок. Мы были одни, я и Гулечка, в тесной, но тонко и до мельчайших нюансов рассчитанной на четверых комнатенке. За окном проплывали унылые пейзажи окраин, и нас приятно покачивало. Укачивало, убаюкивало, я сладко потянулся и обнял Гулечку за талию, привлекая к себе, чтобы приголубить, отпраздновать долгожданное начало нашего путешествия, однако она высвободилась, заявив, что должна привести себя в порядок, и вышла из купе. Я зевнул. Хорошо же, мысленно сказал я вслед подруге, приводи себя в порядок, моя наяда, моя сирена, моя пленница, пройди в сортир, встречая по дороге господ, у которых на шее свои гулечки, улыбаясь им понимающе, но помни, милая, не забывай и на миг, что ты едешь со мной и с каждой новой верстой будешь все больше зависеть от меня, приводи себя в порядок и возвращайся, я скоро буду делать с тобой все, что захочу, и тебе не увильнуть. Разве ты еще не поняла этого? Разве ты не знала этого, когда садилась со мной в поезд? Да разве ты не хочешь этого? Внемли одному, мой друг: мил я тебе или отвратителен, люблю я тебя или нет, уйдешь ты от меня, нет ли, - а только ты тот человек, которого мне уже не обойти стороной, не избежать, от которого не отмахнуться, от которого зависят мои решения, вокруг которого я вращаюсь, прикованный, как если бы в тебе притяжение, которого мне собственными силами не разорвать. Я это уже понял, пойми и ты. Мои мысли о тебе приобретают характер назиданий, и это для тебя более чем существенно, можешь поверить мне на слово.

Глава шестая

День мы провели в Ирпене под Киевом, у Гулечкиной бабушки, поскучали, отведали простой, но обильной пищи крестьянской, хохляцкой, и отбыли в первопрестольную. Стояли погожие деньки, не слишком, к моему удовольствию, жаркие, а чем ближе к Москве, то ощущался и север. Мне чудилось, что в дороге все только и делают, что оборачиваются и засматриваются на мою спутницу, будто я у всех на виду вез мраморную статую богини. Но столичном вокзале, когда я, едва сойдя с поезда, позвонил Причемлееву и черная трубка ответила его сдержанным, несколько сумрачным и сухим голосом, мне вошла в голову сияющая мысль, что балаган наконец закончился и я могу отряхнуть с подошв прах суеты и всяческих томлений. Мне представилось, что я вырвался из плена мистификаций к серьезным, отдающим отчет в своих поступках людям и получаю священное право надеяться, что мне больше не будут морочить голову. Причемлеев как нельзя лучше отвечал этому моему представлению. Он не поспешил суесловными выражениями радости приветствовать мой приезд, не засуетился, он не стучал от избытка чувств кулаком по столу, не лез обниматься, не ахал и в комплиментах не рассыпался гнилушкой перед Гулечкой. Он держался суховато, пожалуй, что и бесстрастно, словно мы расстались пять минут назад, а тут я почему-то возник опять. Коротко говоря, было трудно понять, приветствует ли он вообще наш визит, и между тем мой приятель тихо и спокойно делал все таким образом, чтобы мы с Гулечкой не испытывали ни малейшей стесненности.