Михаил Литов: Середина июля

- А я знаю, какую историю следует рассказать, если прочитанное вами, Александр, принять за некое предисловие, - сказала вдруг незнакомка.

- Минуточку, я еще не все прочитал, тут еще много! - вспыхнул Апарцев, не допуская и мысли, что его вытеснят на второй план.

Он замахал руками на гостью, как на мышь, выскочившую, как могло бы статься, на стол и пугающую девиц, которых он все еще надеялся образумить. Незнакомка смеялась.

Сестры заступились за подругу. Всегда интереснее слушать истории своих современников и современниц, уверяли они Апарцева, а не тех, кто, возможно, давно умер. Незнакомка, далеко выставив положенные одна на другую ноги, пила чай и усмехалась.

- Ну хорошо, - сказала она, - вы нам назовите фамилии авторов всех этих книжек. Мы вас просим, пожалуйста.

Апарцев брал книги, поднимал их высоко в воздух, показывая присутствующим, и громко называл авторов.

- А надо будет, я сбегаю домой и принесу еще, - решил он.

Незнакомка заметила:

- Но мы можем из всех перечисленных вами писателей... а я вижу, сам процесс перечисления доставляет вам огромное удовольствие... можем составить некий собирательный образ. Например, некто, кого зовут Александр Некатаев. Лет двадцать-тридцать назад он внезапно решил стать писателем.

- Фи-и-и! - просвистала одна из хозяек. - Зачем такая старина? Зачем говорить о вещах, которые происходили во времена, когда нас еще и на свете не было?

Однако незнакомка не приняла этот легкомысленный тон и продолжала уверенно держать в руках нити ретроспективности.

- Мы берем те времена, когда начинающий писатель был выразительнее, чем нынешний. Тогда, лет двадцать-тридцать назад, еще худо-бедно, а жила некая революционная романтика, которую взявшийся за перо юноша не мог не затронуть в своем творчестве. Он ведь наивен и чист.

- В таком случае сделай нам героиню в своем рассказе, чтоб она была первой скрипкой, а не этот противный Некатаев, - потребовала капризница.

Апарцев притормозил, замедлился, стал инертнее, оторопев в этом рассаднике женских прихотей. На кончик его носа села муха, и ее тень вытянулась в кулису, за которой его намеревались спрятать и продержать до более подходящего случая.

- Героиня всего на месяц-другой старше героя, - рассказывала незнакомка, - а глядится на его фоне мудрой женщиной. Однажды она, живущая по соседству, приходит наставить его в литературе. Пока пересекала улицу, плавно покачивала бедрами, а как вошла к нашему другу, так и подбоченилась. Прочти "Американскую трагедию" Драйзера - и баста! этого тебе будет вполне достаточно, говорит она. Он смотрит ей вслед и думает: вот человек, который знает все.

Апарцев крикнул:

- Сдалась мне эта ваша "Американская трагедия"! У меня вот книжки!

Он схватил по две книги в каждую руку и устрашающе потряс ими.

- Смотрите, - сказала незнакомка с улыбкой, - у вас уже посеребрились виски, так что не скоро же вы добрались до этих книжек, а начинали все-таки с каких-то литературных объедков. Нам, простым смертным, жизни не хватает не на постижение родной страны, а на заполнение незнания каким-то более или менее отчетливым знанием. Или вот еще что могло происходить с нашим Некатаевым, когда он болтался между советами умудренной неведомым опытом девочки и мучился своей неискушенностью. Ему крепко вбили в голову постулаты о положительном, идейном герое произведения, и он хочет такого произведения, и волей-неволей вынужден возглавить его неким образцом идейности. Искания приводят его в разгар гражданской войны, в стан врага, где пойманному комиссару предстоит воочию убедить читателей, что он действительно крепок духом и телом. Героиня, та самая, с мудрованием об "Американской трагедии", жутко усмехаясь, предает комиссара неслыханным пыткам.

- А почему это делает именно она? Тут указание на какие-то эротические фантазии Некатаева? - спросила одна из слушательниц, становясь в задумчивости у окна.

- Вопрос следует ставить несколько иначе. - возразила незнакомка. Предположим, так: что это - рассказ об эротических фантазиях подростка, юноши или аллегорическая интерпретация его становления как более или менее стоящего писателя? Ведь в момент, когда раскаленный металл коснулся обнаженной кожи комиссара, думавшего с выразительным стоицизмом встретить эту беду, Некатаев вдруг понял, что ему неинтересна идейность этого человека, как уже неинтересно и все то, что он, Некатаев, написал до сих пор. Он вдруг осознал, что можно писать свободно и как это сделать. Надо только не вставлять повсюду нелепые домыслы по поводу некой идейной стойкости, а прямо говорить о том, что испытывает человек, с которого заживо сдирают кожу, и с какими переживаниями подходила к своему жестокому занятию героиня.