Алекс Ровира - Последний ответ

— Ну да, на закуску, — усмехнулся я, пытаясь вспомнить, над каким же сценарием трудился неделю назад.

Горячая ванна, казалось, начисто растопила мою память.

— «Относительно ясный Эйнштейн», ты не забыл? — Иветта нетерпеливо неслась вперед. — Вся программа крутится вокруг этой книги. В студию явится сам автор.

— Да ведь он же зануда! — Теперь я вспомнил. — Сомневаюсь, что хоть кто-нибудь составит для себя представление об относительности, если прочитает его книгу. По-моему, этот автор совсем не разобрался в Эйнштейне. Хотя, хвастать не буду, я тоже.

Иветта не обратила на мои слова ни малейшего внимания и поспешила закончить разговор:

— Вот и прекрасно. Итак, сегодня вечером ты выступаешь у нас. Не опаздывай, ладно? — И повесила трубку.

Я еще долго отмокал в ванне. Вода постепенно остывала. Когда я снова поднял с пола мобильник, то осознал, что у меня остается меньше часа на то, чтобы одеться и выйти.

Я выбрался из ванны, оставив на полу громадную лужу. В моей квартире только это помещение обладало достойными габаритами. Еще в ней имелась гостиная для гномиков да кухня, в которую приходилось протискиваться бочком.

Поскольку вместо ужина с Иветтой мне предстояло выступать в роли спарринг-партнера для спесивого недоумка, я напялил на себя первое, что отыскалось в шкафу, потом распечатал сценарий, который сам же и составлял неделю назад. В общем-то, он представлял собой вступительное слово для Эрнана, ведущего программы, и серию вопросов для нашего гостя, Хуáнхo [1] Хуанхо — распространенное уменьшительное имя от Хуан Хосе. (Здесь и далее прим. перев.) Боннúна.

Мне не хватало только злосчастного томика с названием «Относительно ясный Эйнштейн» — я прилепил в него несколько закладок с комментариями. Но время улетало, а книженция, кажется, куда-то испарилась.

Когда я вконец отчаялся отыскать книгу, она обнаружилась на полочке в прихожей. Я уже открыл дверь, собираясь выходить, и только тогда вспомнил, что положил туда «Эйнштейна», чтобы вернуть на студию. Я засунул книгу в рюкзак вместе со сценарием и поскакал вниз по ступенькам. У меня оставалось десять минут, чтобы добраться на мотоцикле до редакции, прежде чем зазвучат позывные «Сети» — эта музычка всегда действовала мне на нервы.

Моя старенькая «веспа» взревела. Я принялся лавировать меж машин посреди барселонской ночи, еще не догадываясь, что моим пятидесяти минутам славы суждено обратиться в VIP-пропуск в самый центр урагана.

Занудство гостя студии превзошло все мои ожидания. Уходя по касательной от каждого вопроса, задаваемого Эрнаном, он ухитрился продемонстрировать слушателям весь свой послужной список.

Десять драгоценных минут радиоэфира Боннин потратил на объяснение системы постдипломного образования в Стэнфордском университете, где сам он подвизался в качестве приглашенного профессора.

За стеклом в радиорубке появилась Иветта. Она отодвинула звукооператора в сторону и двумя пальцами показала мне воображаемые ножницы, что означало: «Срочно заткни ему пасть».

До этого момента все мое участие в диалоге заключалось в «здрасьте» на первых минутах и одном библиографическом уточнении. Теперь, когда передача перевалила за середину, мне предстояло выступить в роли «плохого полицейского». Я неуверенно поднял руку.

Эрнан воспользовался этим знаком и перебил автора «Относительно ясного Эйнштейна»:

— Мне кажется, Хавьер хочет что-то добавить по этому поводу.

Каков таков «этот повод», я совершенно не представлял. Я отключился уже довольно давно, и только вмешательство Иветты вернуло меня к беседе, которая окончательно превратилась в монолог Боннина.

Чтобы не выглядеть идиотом, мне пришлось задать самый банальный вопрос про теорию относительности:

— Профессор, не могли бы вы объяснить нашим слушателям, почему Эйнштейн в качестве четвертого измерения добавил время? Ведь без этого фактора понять его теорию попросту невозможно.

Боннин одарил меня неприязненным взглядом — несомненно, рассказывать о самом себе ему доставляло куда больше удовольствия — и привел объяснение, к которому, вероятно, сотни раз прибегал на своих лекциях:

— Для Эйнштейна пространство состояло не из трех, а из четырех измерений. К длине, ширине и высоте он добавил еще и время. До Эйнштейна в рассуждениях о пространстве его представляли словно бы застывшим в определенный момент, что мешало проникнуть в суть многих явлений. Вот вам классический пример. Если бы в одной из галактик на расстоянии в два миллиона световых лет произошел взрыв, то мы узнали бы об этом не раньше, чем через два миллиона лет, поскольку фотону, который считается самой быстрой из элементарных частиц, понадобилось бы именно столько времени, чтобы добраться до Земли. Следовательно, мы можем постичь происходящее во Вселенной — как видимое, так и невидимое, — только если присовокупим еще и четвертое измерение, то есть время.