Анатолий Безуглов - Трудный поединок

Георгий Робертович дал Тамаре чистый лист бумаги, ручку и попросил написать, какие она помнила особые приметы на теле сестры – родинки, шрамы, бородавки…

– А зачем это? – испуганно спросила Кулагина.

– Надо. Понимаете, Тамара, надо,– мягко сказал Гольст.

Оставив ее одну, Георгий Робертович пошел в соседнюю комнату и связался с Семеновским, предупредив, что они прибудут для опознания трупа, вернее, тех самых частей, что сохранились.

– Для опознания, говорите?– переспросил Петр Сергеевич.

И в его тоне Гольст почувствовал какую-то озабоченность.

– Ну да… Кстати, Петр Сергеевич, вы отметили в акте осмотра трупа приметы – ну, родинки, шрамы и так далее?

– Да как вам сказать,– произнес, как показалось следователю, неуверенно врач.– Нет их, этих самых примет. Ни родинок, ни шрамов – ничего…

– Как нет?– невольно вырвалось у Гольста.

– А вот так… Все срезаны… Впервые у меня такой случай.

Он замолчал. Молчал и Георгий Робертович, которого это сообщение прямо-таки ошарашило.

– Алло! Вы меня слышите?– крикнул в трубку Семеновский.

– Прекрасно слышу,– откликнулся Гольст.– Думаю…

– Приезжайте, будем думать вместе. Одна голова хорошо, а две…

– Через час буду. Просьба: если вас не затруднит, подберите понятых.

– Добро, Георгий Робертович…

Гольст вернулся к Кулагиной. Ознакомился с тем, что она написала своим крупным, почти детским почерком.

– Может, я лучше на машинке отстукаю? – как бы извиняясь, спросила Тамара, глядя на стоявшую на моем столе пишущую машинку.

– Ничего, ничего. Разборчиво,– успокоил ее следователь.– Вот вы пишете: родинка под грудью… Левой или правой?

– Левой. Точно левой. Под сердцем…

– Напишите, пожалуйста.

Тамара выполнила его просьбу.

Покончив с этим, Гольст наконец решился:

– Ну, Тамара, теперь соберите все свое мужество. Поедем…

Она вскинула на следователя расширенные от испуга глаза и еле слышно спросила:

– Куда?

– В Лефортовский морг.

Тамара сразу как-то осунулась, ушла в себя. И всю дорогу молчала.

Гольст вручил Семеновскому постановление о назначении судебно-медицинской экспертизы частей трупа, найденных прошлым летом по линии Северной железной дороги.

Петр Сергеевич уже позаботился о понятых. Ими были студент-медик и санитар морга. Подумал врач и о Кулагиной: при опознании присутствовала медсестра, готовая тут же оказать помощь Тамаре, если ей станет плохо.

И у той действительно случился обморок, только уже потом, когда главное было сделано.

То обстоятельство, что преступник срезал с трупа все приметы, затруднило опознание. Более того, Тамара вообще не могла признать, что это части тела ее сестры. И когда уже казалось, что эта затея ничего не даст, она вдруг заинтересовалась пятнышком на ноге.

– Вот… Вот…– сказала она.– Шрам… Это, кажется, от граблей осталось. Помню, мы девчонками бегали по полю, а кто-то грабли забыл. Зубьями вверх лежали. Ниночка и напоролась…

Тут Кулагина потеряла сознание.

Когда она очнулась и надо было составлять протокол опознания, Гольст попытался еще раз уточнить достоверность заявления Кулагиной относительно небольшого шрама, который был едва заметен на подошве найденной правой женской ноги. Но она по-прежнему часто употребляла такие выражения, как «кажется, она поранила правую ногу», «наверное, этот шрам сохранился от той ранки, но точно утверждать не могу», «к врачу Нина не обращалась», «после того как Нина поранилась, я никогда шрам на ноге не рассматривала, но думаю, что это тот самый шрам»…

Гольст, проявив максимум объективности, все эти «кажется», «наверное», «думаю» зафиксировал в протокол, хотя прекрасно отдавал себе отчет в том, что они в значительной мере обесценивают показания и опознание. Но ему было понятно и другое: только такой близкий человек, как сестра, мог вспомнить случай с граблями, имевший место бог знает когда. А все ее оговорки свидетельствовали о беспристрастности показаний Кулагиной.

Но независимо от опознания, думал следователь, убийца почему-то оставил нетронутой эту примету. Может, не знал о ней или не заметил, как не обратил на нее внимания и Семеновский.

– За что, за что? – рыдала Тамара в кабинете Семеновского.– У какого ирода поднялась рука? Пусть она у него отсохнет! Пусть он сам подохнет собачьей смертью!…

Глядя на молодую убивающуюся женщину, Георгий Робертович вдруг представил себе залитое солнцем зеленое поле, бесконечно огромное синее небо над ним и двух девочек, двух сестер, бегущих по траве.