Леонид Марягин - Экран наизнанку

Речь в Венином рассказе была о немолодом солдате, которого отрядили ездить на велосипеде за почтой в штаб части, и о десятилетней чешской одинокой девочке, полюбившей этого сугубо штатского, музыкального и ленивого русского солдата. По дороге в расположение части герой Рискинда отбрасывал велосипед, ложился под дерево и в свое удовольствие играл на трофейной губной гармошке услышанные недавно чешские песни. Девочка Эва из соседнего села приходила каждодневно слушать музицирование. Завязалась дружба. Перед тем как уйти к новым боям, солдат дарит Эве рояль. Вернее, не застав ее дома, оставляет привезенный с соседнего фольварка инструмент у дверей и уезжает...

- Она крикнула вдогонку: "Вояк!" - патетически закончил Рискинд и опустошил рюмку.

Первым, как и полагается быть по темпераменту, очнулся Тарковский:

- Веня, запиши! Это я буду ставить!

Я попытался составить конкуренцию и попросил Рискинда отдать рассказ мне.

- На тебя, - возразил я Андрею, - в Москве работает весь Союз писателей, а на меня в Новосибирске - никто.

Но Веню мало интересовало, где будет поставлен его рассказ, его интересовало, кто раньше заплатит деньги. Выяснилось, что я на Новосибирском телевидении мог реализовать сценарий раньше, чем Тарковский на "Мосфильме".

Андрей пожелал мне успеха в этом начинании, и мы с ним расстались.

На следующее утро я развернул принесенный Веней к порогу кафе рассказ, прочитал первую страничку и оцепенел. Написанное было невозможно показать кому-либо. Пугала безграмотность. Но главное было даже не в этом - исчезла вся привлекательность рассказа.

- Веня, - предложил я, - забери свою рукопись. По твоему устному рассказу я напишу под твоим же именем сценарий. Дай адрес, куда переводить деньги.

Рискинд не обиделся и продиктовал свой адрес на станции Ильинская.

В самолете я написал сценарий. А через месяц Вене перевели немалые по тому времени деньги, и началась работа над киноновеллой "Короткое затишье".

В антракте между съемками я прилетел в Москву и в "Национале" опять встретил Тарковского.

- Снимаешь Венин рассказ? - поинтересовался он, и я в ответ протянул несколько позитивных срезок с кадра, где была запечатлена юная героиня картины. Андрей внимательно, на просвет рассмотрел срезки и передал их сидевшему рядом оператору Вадиму Юсову со словами:

- Хорошее лицо. Злое.

Худое, слегка вытянутое лицо новосибирской школьницы Тани Иваниловой, ее льняные волосы и тонкие губы, как мне кажется сейчас, напоминали облик Коли Бурляева в "Ивановом детстве". Но к тому времени фильм Тарковского не был закончен, и для меня был неясен смысл его оценки.

Когда моя короткометражка прошла по телевидению, я весьма гордо появился в любимом кафе, рассчитывая отметить премьеру с Рискиндом. Но не тут-то было. Веня встретил меня отборной бранью и выскочил из зала.

Завсегдатаи кафе объяснили мне причину этой, мягко говоря, нервозности.

Веня никогда ни копейки не платил хозяйке дома за жилье. В ее глазах он был нищим - женщина жалела его и частенько подкармливала. Когда же ей в руки попал перевод на имя Рискинда, где значилась сумма с нулями, она реквизировала всю сумму. Без остатка. Как долг за квартиру. И стала подозревать Веню в "сокрытии доходов".

Давая мне адрес для перевода денег, Веня, очевидно, и не рассчитывал, что затея сколько-нибудь серьезна, но теперь, когда его жизнь у хозяйки стала невыносимой, обвинил в "содеянном" меня.

В том же Ильинском жил и родоначальник эмоционального сценария в нашем кино, давно уже бедствующий от безработья Александр Ржешевский, автор пудовкинского "Простого случая", эйзенштейновского "Бежина луга", "26 комиссаров" Шенгелая. Естественно, что он узнал о Вениной "трагедии" первым.

И вот когда я уныло и одиноко сидел за столиком кафе, обруганный Рискиндом, на соседний стул плюхнулся Ржешевский, потребовал заказать ему чай с вареньем - самое дешевое блюдо в меню - и желчно спросил:

- Как ты мог? Ты знаком с самим Ржешевским и ставишь фильм по сценарию какого-то Рискинда! Ты понимаешь, что я написал бы намного лучше! И еще прославил бы тебя!

Я оправдывался, будто меня уличили в краже, а Ржешевский допил чай и ушел не попрощавшись.

"Першевой" Александр Столпер

Санаторий "Подлипки". Я - постинфарктник, молодой по возрасту постинфарктник - сорока одного года, стою на балконе своей палаты и смотрю на лужайку, где упражняются в лечебной ходьбе такие же "подраненные", как и я. Одни ползут еле-еле, другие почти бегут. Этим, другим, я завидую - мне еще не разрешено так активно двигаться. Неожиданно в хаотичное движение врезается что-то мощное, неукротимое. Мощное, в сером костюме нараспашку, с седыми растрепанными волосами, полусогнутое в пояснице, в сопровождении стройной, знакомой мне по "Мосфильму" Люси Охрименко. Точно, это Столпер. В вытянутых перед собой руках несет плетеный ящик с клубникой. "Интересно, к кому это он?" - думаю я, но через пару минут все разъясняется само собой. Старуха-нянечка открывает дверь палаты и зовет: "Иди, там к тебе какой-то столяр или как..." Становится понятно, что клубника для меня, болезного.