Филипп Джиан - Вот это поцелуй!

Направляясь к дому, я включил сирену, чтобы не стоять в пробках. Недавно Марк мне говорил о вечеринке в мастерской одного художника на набережной, в западной части квартала, где селились геи; вечеринку устраивали в честь выхода журнала для холостяков и незамужних дам Европы и Америки до сорока, но я даже не сбавил скорость, проезжая мимо этого здания, а только бросил взгляд на светившиеся окна и удостоверился, что ничего особенного не потеряю, если не зайду туда.

Десять лет назад я без колебаний припарковал бы машину у входа, зашел бы на огонек… и Паула бы умерла. Я думал об этом беспрестанно всю дорогу до больницы. «Представь, – повторял я про себя, – что было бы, если бы тебя так же тянуло на эти смехотворные сборища, как и прежде? Тогда бы, старина, ты сейчас ехал в морг. Еще час, и она бы уже остыла. Вернись ты на час позже, Паулы бы уже не было в живых».

Я покинул ее палату на рассвете. Новости были вполне утешительные. Правда, в наше время постоянных кризисов, неуверенности, межрасовых конфликтов и боев на внешнем и внутреннем фронтах утешительного в жизни мало, но, если верить медицинскому персоналу, не позволяющему сомневаться в своих словах, жизни Паулы ничто не угрожало.

Новорожденная заря, легкая, как муслиновая вуаль, нежная, как цыплячий пух, окаченная холодной водой из поливальных цистерн, смывавших с улиц старые газеты и прочий мусор, заря из тех, что я особенно люблю, бесстрастная, но чуткая, ожидала меня на улице, внизу, у каменных ступеней, спускавшихся к тротуару. Я был в поту, холодном и едком поту, острый запах которого я ощущал сквозь рубашку, всю в пятнах засохшей крови. Солнечный луч скользнул меж двух улиц в тот миг, когда я подошел к машине и в изнеможении уселся на ее крыло; я закрыл глаза и сидел, глубоко дыша.

– Черт! Но как это случилось? – спросил Марк, предлагая мне разделить с ним засохшие гренки и копченую рыбу, явно выведенную в прудах, потому что она была бледнее, чем живущая в природных условиях, а соответственно, и отравлена была больше (Крис прочитала мне на эту тему полный курс лекций).

– Как это случилось… А я знаю? Она взяла бритву… Ничего сложного!

– Вы что, поссорились?

– Ничего мы не ссорились. Я запретил ей покупать мне стол. Вот и все. Имею я на это право или нет?

– Но почему ты вечно ноги об нее вытираешь? Ну что такого, если она купит тебе стол? Что ты делаешь, Натан?

– Это разве повод вскрывать себе вены? Из-за того, что мне не нужен какой-то паршивый стол? Что это значит?

Я вернулся к Пауле утром, сказав Мэри-Джо, что иду к зубному врачу, ради чего мне пришлось изобразить флюс, уперев в щеку язык изнутри.

У ее изголовья стоял Марк с двумя девицами, которые, казалось, только что вылезли из склепа; одеты они были в какие-то лохмотья, правда, с фирменными лейблами. Я их знал в лицо: одна несколько дней назад грохнулась в обморок на вечеринке с обильными возлияниями, и врач «скорой помощи», страшно довольный, что докопался до причины случившегося, обнаружил под языком этой несчастной дурочки пять наполовину рассосанных капсул экстази. Когда я вошел в палату, девицы уставились на меня с явным упреком. Я попросил всех выйти.

Я не спал всю ночь, поэтому сразу опустился на стул. Паула горестно улыбалась уголками рта. Она протянула ко мне руку, и я скрепя сердце взял ее в свои.

– Ну как? – пробормотала она слабым голоском. – Как он тебе? Нравится?

– А у них не было раздвижного?

– Ой, не знаю. Но мы можем его обменять, если хочешь.

– Да нет, и так хорошо. Он, похоже, довольно крепкий.

– Я рада, что тебе нравится, а то я боялась, что он тебе не подойдет.

– Да нет, прекрасно подходит. Ты отлично выбрала.

– Мне сказали, что он сделан в конце девятнадцатого века.

– Я буду регулярно протирать его до блеска, не беспокойся.

Я хотел высказать ей все, что думаю о женщине, которая вскрывает себе вены из-за дурацкой истории со столом, но не смог. Она выглядела такой жалкой на больничной койке: капельница, эти жуткие повязки на запястьях, рука, которую я слегка сжимал в своей руке, робкая полуулыбка, бледность (на сей раз естественная), кусочек неба над слепой кирпичной стеной, бутылка минералки у изголовья, испуганный взгляд, словно силящийся прочесть мои мысли.

Вероятно, она воображала, что я страшно на нее сердит и запросто могу послать ее подальше, ведь большинство мужчин удирают, если женщина доходит до подобных крайностей, ясно ведь, что уже ничего не наладится, а, напротив, все будет только усложняться, страшно усложняться, если она способна на такие штучки. И они правы. Ничто не может заставить человека выбрать крест, который ему придется нести, когда жизнь так коротка. А кто сказал, что не бывает жизни простой, полной тихих радостей, в добром согласии, без растущих конфликтов, без постоянной борьбы, без трагедий.