Филипп Джиан - Вот это поцелуй!

– Ну а об этом ты что скажешь? – язвительно спросил он, – Попробуй только утверждать, что ты не чувствовал себя активным участником событий! Ну, скажи, что не был всем этим увлечен! За полного идиота меня держишь! Ты – коммунист, признайся!

Я тяжело вздохнул:

– Да в гробу я видал коммунистов! Послушайте, начхать мне на коммунистов от первого до последнего! Такой ответ вас устроит?

Не спуская с меня глаз, он сломал зажатый в руке карандаш, бросил обломки на стол и какое-то время смотрел на них, поглаживая галстук.

– Ну, как мне с тобой быть? – снова завел он.

– А в чем, собственно, дело?

– Ты что же, возомнил, что можешь являться сюда когда захочешь? От случая к случаю, так сказать? Когда у тебя выдастся свободная минутка? Да где ты, по-твоему, находишься?

– Послушайте, Крис просто умирала от беспокойства!

– Нет, погоди! Ты вообще в своем уме? Что это значит: «Крис умирала от беспокойства»?

Иногда мы вправе задаться вопросом, разделяют ли люди, с которыми приходится общаться, хотя бы минимум наших моральных ценностей. Каков тот фундамент, на котором они строят свою жизнь, каковы их приоритеты, что для них является главным и действительно важным?

Что я мог втолковать Фрэнсису Фенвику? Когда он, презрительно морщась, покатил на меня бочку за то, что я взял отгул, чтобы бегать по городу в поисках любовника моей жены, я понял: все мои усилия будут совершенно бесплодны.

Взять хотя бы эту историю с Рамоном, когда я выпустил всю обойму ему в колени – что там Фенвику не понравилось? Послушать его, так я спятил. По-хорошему надо было бы мне зарезать этого Рамона на больничной койке! Нет, в чем дело? Чего ему надо? Плевать мне, имею я право или нет!

– Слушайте, – сказал я ему, – не я чудовище, нет, не я, а вы!

После этого я вообще не слушал, что он мне говорит. Слова влетали мне в одно ухо и вылетали из другого. Я его просто больше не слышал. Только видел, как менялось выражение его лица, и он был последним человеком в мире, из-за которого я стал бы беспокоиться. Я не удивлялся теперь тому, что случилось с его дочерью. Имея такого папашу, как он, всякий начнет курить крэк.

Перед уходом я спросил у него, уволен ли я. Он ответил, что я на волоске. Я сказал, что все в нашей жизни на волоске. А он продолжал, что если этот волосок и существует, то только благодаря тому, что я поймал убийцу Дженнифер Бреннен.

Я усмехнулся.

– Но этого мало, – продолжал он. – Ты уж слишком распоясался. Смотри у меня! Не вынуждай меня портить тебе жизнь. Да, я высоко ценю, когда преступление раскрыто, я доволен, прямо в восторге, но все же я советую тебе на сей раз сидеть тихо и не высовываться. Я даю тебе хороший совет. Со всеми твоими выходками покончено раз и навсегда, ты меня слышишь?! Хватит!

Его кабинет был унылым до ужаса. Отвратительно безликим. Он был до того полон всякого убожества, что даже от тамошнего воздуха тошнило.

– Ну, как, договорились? – с нажимом спросил он.

– Если вы закончили, – сказал я, – то мне надо ехать, я должен сообщить жене, что полиция убила, ее любовника. Я могу передать ей ваши соболезнования?

– Признай же, что ты живешь как полный псих. Я тебе это уже говорил. Попробуй навести порядок в своей жизни и увидишь, дела пойдут куда лучше. Потому что все это сказывается на твоей работе. Ты не всегда соображаешь, что делаешь.

– Простите, но моя жизнь не сложнее, чем у любого другого.

Зачем я с ним спорил? Неужели затем, чтобы услышать, что я мог бы быть отличным полицейским, если бы не загубил собственный брак, не разрушил ту прекрасную пару, которую мы составляли с Крис, и что эта красивая молодая женщина не увлеклась бы политикой, будь я на высоте? Это я хотел услышать? Что я сам все испортил? Что я упустил свой шанс создать семью?

Прежде чем уйти, я выпил несколько бокалов шампанского. Ко мне подходили коллеги и говорили, мол, как ужасно то, что случилось с моей напарницей. На город опустилась ночь, она была черна, но царство тьмы было еще чернее. И оно ожидало меня.

Потому что Крис пожелала увидеть Вольфа, и я отвез ее в морг. Она обливалась беззвучными слезами, несомненно, самыми горькими. Я никогда не видел, чтобы она так плакала. А когда она прикоснулась губами к губам Вольфа… Ох! Нам с негром стало не по себе. Мы оба, белый и черный, чувствовали себя не в своей тарелке.

Потом я отвез ее домой, и она рухнула на постель. Она заглушала рыдания, уткнувшись в подушку, вероятно, в подушку Вольфа, судя по тому, как она ее обнимала. Я положил ей руку на плечо, но это была не слишком удачная идея. Она велела мне убираться. Я почувствовал, что я лишний на этой кровати. Я устроился на ней, как-то не подумав.