Э. Хартли: В день пятый

Последовала мимолетная пауза.

Когда незнакомец заговорил снова, его голос был проникнут мрачной серьезностью:

— Прошу прощения, мне нужен Томас Найт, родной брат отца Эдварда Найта.

Тут комната закружилась. Имя старшего брата потрясло Томаса своей непривычностью.

— Это я, — сказал он и, помолчав, добавил, хотя в этом не было необходимости: — Брат Эда Найта.

— Меня зовут отец Фрэнк Хармон. Я возглавляю отделение Общества Иисуса здесь, в Чикаго.

Кивнув, Томас сделал над собой усилие, чтобы ответить:

— Да?

Имея дело с католическими священниками, он не мог избавиться от некоторой язвительности, застарелой горечи, всплывшей сейчас на поверхность, даже несмотря на нехорошее предчувствие, которое туманом начинало сгущаться у него в душе.

— Боюсь, у меня для вас плохое известие, — продолжал отец Фрэнк.

Сиденья в такси были жесткие и холодные, но «вольво» Томаса после двухдневного безвылазного стояния под снегом категорически отказался проявить какие-либо признаки жизни. Томас наблюдал за прямыми улицами Ок-Парка, обсаженными деревьями, слушал, как за прозрачной перегородкой из плексигласа водитель-индус что-то болтает на хинди по рации, и у него складывалось ощущение, будто его арестовали. Земля еще оставалась прикрыта слоем снега толщиной дюйма два, однако мостовая и тротуары были полностью очищены, и в целом это создавало впечатление работы, выполненной только наполовину. Вокруг тянулись частные дома, разные, но в то же время похожие. Различные по форме, они, если так можно выразиться, были наполнены одинаковым содержанием. Дом священника ничем не выделялся среди них.

Он примыкал к обветшалой кирпичной церкви, которая показалась Томасу гораздо меньше, чем он помнил, и отчаянно нуждающейся в ремонте. На кровле тут и там пестрели заплаты, отсыревшая кладка стен крошилась, синяя краска карниза облупилась и покрылась пятнами. Позолоченные буквы, образующие надпись «Приходская церковь Святого Антония», потрескались. Томас готов был поспорить, что по воскресеньям храм заполняется в лучшем случае на четверть, а по будним дням и того меньше. В такую же церковь сам он ходил в детстве. Здание, пережиток давно минувшей эпохи, словно угасало. Не настолько старое, чтобы привлекать своей древностью, недостаточно величественное, чтобы внушать благоговейное почтение, возведенное в ожидании изобилия, теперь уже туманного, день ото дня теряющее свое значение…

Дайте ему отдохнуть.

Стряхнув это настроение, Томас поставил на крыльцо пустой чемодан, который захватил, чтобы забрать вещи Эда, и нажал кнопку звонка. Где-то далеко послышалось слабое, монотонное дребезжание. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь завыванием холодного ветра. Томас уныло запахнул полы куртки. Он бросил взгляд на видавшую виды белую «хонду», стоявшую на дорожке. По угловатым обводам сразу же чувствовался почтенный возраст машины. Ее кузов был изъеден чикагскими морозами и, что гораздо хуже, солью, которой посыпают дороги.

Входная дверь открылась, и на пороге показался мужчина, сжимающий в руке недоеденный сэндвич. Ему было около пятидесяти: худой, лысеющий, жующий. Махнув сэндвичем, он отступил в сторону, приглашая Томаса в дом. Когда за ними захлопнулась дверь, пронизывающий ветер оказался побежден, однако в прихожей было ненамного теплее, чем на улице. Еще там было темно, пахло сыростью и плесенью.

— Чашку чаю? — предложил мужчина с набитым ртом, быстро идя по коридору.

— Э… конечно, — пробормотал Томас.

Попав в кильватерную струю, оставляемую худым мужчиной, он поспешил следом за ним, улавливая в воздухе терпкий аромат арахисового масла.

— Холодновато сегодня, а? — сказал тот, когда они вошли в убогую голую кухню.

— Дальше будет еще хуже, и только потом станет хорошо, — заметил Томас.

— Я вам дам что-нибудь на первое время и посмотрю, можно ли будет подыскать кров, — продолжал мужчина, роясь в беспорядочной кипе бумаг.

Похоже, помещение служило одновременно и кухней, и кабинетом, причем не справлялось с обеими функциями.

— Однако в это время года найти крышу над головой очень непросто, — добавил он, не поднимая взгляда.

— Прошу прощения, — сказал Томас. — Меня зовут Томас Найт.

— Джим, — ответил мужчина, отрываясь от бумаг и кивая.

В его голосе прозвучало что-то ирландское или, быть может, шотландское. Он продолжал перебирать бумаги, раскидывая те, которые, по его мнению, не заслуживали внимания. Его взгляд оставался сосредоточенным.