Владимир Гоник - Преисподняя

Когда всем на удивление мы с женой вернулись восвояси, наши знакомые сочли нас слабоумными, в лицах мы читали один вопрос: зачем? Я дал им ответ в романе и могу лишь добавить, что Россия — наша страна, нам следует сделать ее приемлемой для жизни.

В марте девяносто третьего, незадолго до референдума я ненароком попал в уютный Бетховенский зал Большого театра на встречу с Президентом. В прежние времена мне случалось на съездах кинематографистов лицезреть в Кремле партию и правительство, когда они одаривали нас своим посещением. На редкие встречи творцов с вождями в узком кругу отбирали, понятное дело, самых верноподданных, я, к счастью, никогда в них не значился. К счастью, потому что видеть и слышать тот бред было тошно и невмоготу. Правда, многие рвались, старались попасть на глаза, чтобы их заметили. Ох, рвались, помню.

На этот раз я охотно отправился на встречу с первым Президентом России, за которого я отдал свой голос. Не скрою, я прихватил роман: вдруг случится оказия подарить. Охранники книгу сразу изъяли, унесли для проверки, минут через пятнадцать вернули.

Едва Президент появился, творцы по давней привычке принялись его просить — кто о чем. Судьба культуры в России сейчас трагична, но просьбы выглядели неуместно: какие просьбы, страна над пропастью!

Я вообще не люблю, когда просят, по мне заповедь булгаковского Мастера: не проси! Правда, мне по нраву и другие заповеди: Не верь! Не бойся! Просителям я хотел бы напомнить слова другого Президента: «Не думайте, что может сделать для вас Америка. Подумайте, что можете сделать для нее вы». Это произнес Джон Кеннеди при вступлении в должность. Надеюсь, слова годятся и для России.

Не выдержав обычного словоблудия, я рискнул подняться на трибуну. Признаюсь, когда мне приходилось подниматься на ринг или спускаться под землю, волнение было меньше. В зале было полно телекамер, со всех сторон торчали микрофоны; лица и объективы уставились на меня. Хочу вспомнить свои слова — причину объясню.

Тогда я сказал: «После второй мировой войны состоялся Нюренбергский процесс над нацизмом. Наша общая ошибка в том, что после августа девяносто первого не было суда над коммунизмом. Они тогда не смели головы поднять. Но победа была упущена. После Нюренберга в Германии последовательно и планомерно провели денацификацию. Мы декоммунизацию не проводили. Почувствовав безнаказанность, они стали наглеть. Они всегда наглеют, не получая отпор. Теперь мы расхлебываем последствия. Понадобился референдум. Победив на референдуме, не упустите, Борис Николаевич, победу. Иначе все повторится снова. Ради власти они пойдут на любую кровь».

В зале стояла мертвая тишина, работали все телекамеры. Я продолжал: «Над своей книгой я работал тайком больше двадцати лет. В романе последователи Сталина строят светлое будущее. Под землей. Строят коммунизм в отдельно взятом бункере. Мы семьдесят с лишним лет жили в бункере и строили под землей светлое будущее. Мы хотели загнать в этот бункер всех человечество, цивилизацию. Сейчас мы с трудом, с муками выбираемся на поверхность. На свет Божий. Но нас снова хотят загнать под землю. Не дай Бог им это удастся».

Я подарил Президенту книгу, написал несколько слов с пожеланиями мужества и силы духа. В газетах были напечатаны подробные репортажи о встрече, процитированы все выступления. Кроме моего. Ни одна газета словом не обмолвилась. Полный молчок.

И телевидение широко освещало встречу: выпуски новостей, репортажи… Транслировали речи, просьбы… Мое выступление было старательно и тщательно вырезано. И только в одном репортаже ИТА (Информационное телевизионное агентство) моя голова крупным планом заполнила кадр в виде монтажной перебивки.

Я спросил о причинах умолчания журналистку одной крупной газеты, давшей подробный отчет о встрече. «Не хотели разжигать страсти», ответила она. Однако страсти разгорелись и без меня.

События первого мая, лета и октября показали, что страсти горят в полный накал. И никогда еще тактика умиротворения террориста не приносила никому пользы. Напротив: поощряемый молчанием и уговорами, он расходился во всю прыть.

К сожалению, России не свойственно учиться на ошибках. И уж совсем непосильная для нее работа — делать выводы, извлекать уроки. В романе я сказал, что мы — альбиносы человечества. И как ни горько, исторический опыт нам ничего не дает.

К печали моей, октябрь девяносто третьего показал, что я был прав в своих предостережениях. Уж лучше бы я ошибся. Толпы под красными флагами вовсе не думали — разжигают они страсти или не разжигают: они делали свое дело.