Андрей Молчанов - Перекресток для троих

Кабинет Спиридоновича. Помещение, где наглядно проявляются достоинства начальства и недостатки подчиненных. Табачный чад, фиолетовое сияние трубок дневного света на потолке, зеленые пыльные шторы, метраж - три метра на три, и если учесть, что крейсерский вес Спиридоновича - полтора центнера, а стол у него по площади - двуспальная кровать, а не стол, то мне остается маленький пятачок возле двери и стойка "смирно".

Спиридонович поднимает на меня чуткие носорожьи глазки. На сплющенном носу его чудом держатся маленькие, кажущиеся игрушечными очки.

- Ну чего, жулик? - хрипит он, багровея лысиной и ворочая из угла в угол щербатого рта потухший окурок.

Я Спиридоновича от души уважаю. Бывший десантник, боевой комбат, шесть ранений, орденов - как у маршала. В общем, мужик.

Объясняю. Я с ним откровенно и безо всяких затемненностей. Про недостаток средств, про "Победу" и "Волгу".

- "Волга"! - рычит Спиридонович. - Хорошо жить хотите, молодой человек! Весной холодильник мне на дачу отвезешь, понял?

- Если холодильник, да еще вас - рессоры не выдержат, - шучу я и, получив от начальства "о'кей", спешу к "Победе".

Возле машины бродят Эдик и Мишка, от скуки колотя ногами по баллонам.

Времени в обрез. За руль по случаю гололеда и лысого протектора садится Михаил: как-никак гонщик, мастер спорта по ралли. Эдик располагается на заднем сиденье, зябко кутается шубу из искусственного меха и, сглатывая холодную слюну, ворчит, что за помощь такого рода надо брать сотенную, а тут еще мороз, он в тонких носках, к тому же страдает бронхитом и язвой желудка, а идет, между прочим, на риск: и "кинуть" могут, и "куклу" всучить, вообще ОБХСС...

- Глохни, падла, - говорю я с блатным акцентом. - Дороги не будет!

С Эдиком я управляюсь запросто: грубо, развязно, а чуть что, сжав губы и набычившись, иду на него с гаечным ключом, и тогда он визжит, что я псих, дурмашина, и подчиняется. Я породу эдиков знаю. В их мире, где царит сила, голова в почете, если сидит она на крепкой шее. И потому интеллигентствовать не приходится.

Эдик на меня в обиде. Как первая жертва парапсихологии. Ни в какое чудо он, естественно, не поверил, головенка его привыкла мыслить категориями реально-кондовыми, но проспоренной сотни ему жаль, и он упорно гадает, каким это образом его провели. Пусть.

"Победа", пробуксовав на месте, вылетает на проспект. Пищат шины: ай-яй-яй! Мишка ездит лихо: то по газам, то по тормозам.

- Щас кокнемся, - ноет Эдик. - Гонщики чертовы. Не продадим шарабан. На такой тачке надо по-стариковски, по-импотентски... Хоть выпить поставишь?

- Поставлю, - говорю я раздраженно. Мишка рвет передачи как ошпаренный бес, и мне жалко машину. Хотя все равно отдавать в солдаты... Но ведь сколько она, родная, прослужила! Дедок на ней ездил... Каждый раз, как сажусь в нее, вспоминаю деда, детство, семейные наши поездки по грибы, к морю... Любил меня старик. И я всегда тянулся к нему. Это был добрый, мудрый гений моего детства. Старый, больной, но таким я понимаю его сейчас, а тогда, птенцом, я млел под надежным его крылом - хранимый, утешаемый - и думал, что это навечно, а оказалось, что ничего вечного и в помине нет, такие дела. А тут, в этой машине, осталась его часть - живая, настоящая. Труд его рук, касавшихся каждого винтика, запах его - родной, далекий... А та зола в урне, стоящей в нише стены крематория, - это уже не дед, так, немудреный символ памяти об умершем. И страшненький такой символ нашего времени, когда все надо компактно и экономно, потому что ничего, ни на что и никому не хватает. В том числе и места. Ни мертвым, ни живым. Пакостно на душе, слезно, тоска. И поделиться хочется, но с кем? Смотрю в зеркальце. На заднем сиденье полулежит Эд, с головой утопая в шубе. Скрипит зубами. Мишка, ровно отвердев сосредоточенным лицом, гонит машину в крайнем левом ряду по набережной. И - приехали. Свисток. Сую товарищу техпаспорт, отыскиваем доверенность, и Михаил, поджав загривок, трусит к грозному постовому, украшенному белыми ремнями, белой кобурой и белыми крагами. Эдик философски ухмыляется, наблюдая за жестикуляцией оправдывающегося компаньона. Тот возвращается покрасневший и взъерошенный. Хныкает:

- Дыру в талоне пробили!

- Не грусти, кореш, - сипло, с усмешечкой высказывается Эдуард. - Это большое удобство. Теперь будешь талон на вешалку вместе со шляпой вешать, ха-ха-ха...

Жалости в этом человеке нет.

К рынку подъезжаем осторожно. Шоферю теперь я. С трудом встраиваюсь на свободное место, но тут "Победу" заносит на гололеде, и эта тюкает бампером в дверь соседа "Москвича". Из машины тут же вылетает какой-то хрен в ондатровой шапке, свитере, кожаном пиджаке, начинает разоряться и махать руками. Рот у него полон жевательной резинки и золотых зубов.