Владимир Тодоров - Пятый арлекин

— Отчего же в сейфе, а не на витрине? — удивилась, приятно ошеломленная подобным развитием событий, Вероника.

— Потому, что даже при теперешнем огромном перепроизводстве бриллиантов, такое колечко является дефицитным из-за высокой чистоты камня. Да если бы оно и было на витрине, не стану же я высматривать кольцо для подарка сквозь стекло в общем зале, я же не Рожнов! — не удержался Олег Mихайлович пройтись еще раз по уничтоженному писателю, который уныло, чувствуя себя еще более чем прежде не в своей тарелке, танцевал не то с Микой, не то с Ниной, изредка бросая ревнивые взгляды на Веронику и Олега, уже чуть ли не сожалея, что привел ее сюда. В душе его зрел какой-то нарыв, готовый немедленно прерваться наружу. Связано это было не только с очевидным фактом, что его жену открыто торгуют на его глазах, а сомнений на этот счет у него не было, хорошо знал Олега Михайловича, но и с другим, не менее очевидным фактом, что не вправе он здесь повысить голос или проявить недовольство, во-первых, потому что задолжал, во-вторых, давно и сразу согласился на отведенную ему роль застольного болтуна. Он чуть ли не решился отказаться от продолжения подобной роли, и мучительно, не в силах проявить себя сильно, передвигал ногами, не чувствуя партнершу. Та пыталась умничать, взахлеб пересказывая ему содержание его же собственного романа, пытаясь увязать его значение с проблемами советской литературы. Рожнов кисло морщился и жалел, что пригласил эту женщину на танец, не получив ожидаемого удовольствия, тем более, что хотел он одновременно досадить этим Веронике, да ничего из его затеи не вышло. Закончилась кассета с музыкой Полл Морга и Рожнов был призван к исполнению прямых застольных обязанностей в роли тамады. На какое-то мгновение он распрямился, ему казалось он сейчас скажет что-нибудь резкое, поставит на место Неживлева и Краснова, бросившего перед этим фразу, что „кое-кто, кажется, забыл зачем его звали?“. Но решимость улетучилась и Рожнов покорно пошел к столу, и уже на подходе сменил выражение протеста на лице на другое, обычное, каким его знали и привыкли видеть: шутовское и комическое.

— Господа! — начал он дурашливо, — я подчеркиваю — господа, потому что здесь нет товарищей. Разве это не так? Товарищи это те, кто стоят рядом у станков, обсуждают производственные планы на пятилетку, едут в одном плацкартном вагоне на Север или целину, прокладывают рука об руку бетонные магистрали в труднопроходимых условиях. А здесь собрались господа, сильные мира сего, которым ехать никуда не нужно, разве что в Гагру в бархатный сезон, которым все привозят на дом, готовенькое, свеженькое и тепленькое. Проворные руки женщин с молочного завода, заступающих на смену в пять утра, заботливо изготовили для вас этот прекрасный сыр „Камамбер“, руки других рабочих собирали дубовые бочки, разливали в них коньяк и выдерживали его десять и более лет, чтобы он попал на стол к многоуважаемому Семену Михайловичу Неживлеву. И все что-то готовили, делали, производили, суетились, творили, чтобы вы, господа могли потребить это в спокойной ослепительной обстановке!

Видимо досада на самого себя не прошла, и Рожнов невольно вложил в дурашливый тон особый смысл. Первыми уловили этот смысл дядя Вася „Грум“ и Чуриков. Они переглянулись, и Чуриков громко, как это привык делать в блатном, послушном ему мире, сказал:

— Ты что поешь, парень? Перемени пластинку, тоже мне моралист сыскался. Господ в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году в Черном море перетопили, а мы — трудящийся класс. Прежде чем все пришло в этот дом, Семен Михайлович трудился так, как не трудился весь твой Союз писателей. Понял? Он и сейчас в иные дни работает по двенадцать часов в сутки на ниве своего хобби и прямых обязанностей в магазине. Валяй дальше, но с учетом того, что я сказал. Да ладно, не робей, а то глядишь — костюм испортишь, — добавил он, заметив, что испугавшийся Рожнов заметно побледнел. — Жалкая картина, — шепнул на ухо Наталье Карнаков, но так, чтобы это слышала и Вероника. Та побледнела и даже пыталась встать из-за стола, но передумала, и что любопытно злилась не на Олега Михайловича, сказавшего оскорбительную фразу в сторону ее мужа, а на Рожнова — личность, по ее теперешнему немедленному суждению, жалкую и ничтожную. И тут же решила, что если Карнаков повторит свое предложение, то она немедленно согласится, потому что момента терять нельзя. На этом примере легко увидеть, как легко поддаются обстановке иные натуры. Ведь сказано было Карнаковым ей ничтожно мало, так, вроде бы безотносительное предложение подарка, а она немедленно откликнулась, хотя до этого прожила с Рожновым год и никаких связей на стороне не заводила, решив покончить с прежней безалаберной жизнью и завести крепкую надежную семью. Атмосфера, в которой она очутилась, действовала безотказно и без промаха, сам воздух был отравлен ядовитыми парами соблазна, похоти, купли и продажи. Конечно, естественно заметить, что не готовь себя Вероника мысленно ни к чему подобному, то ничего у Карнакова бы и не вышло. Хоть и плохонькую школу жизни прошла она в провинции, а все же прошла, и никуда от этого не денешься, бесследно такие вещи не исчезают, они нет-нет, да и дадут о себе знать в самом отвратительном виде. А еще любопытно, что взревновал вдруг ее Рожнов до крайней степени, впервые взревновал со дня их совместной жизни. Казалось, чего ревновать — сам далеко не безгрешен, не раз на даче у Неживлева проводил ночи с различными девицами, а тут вдруг захотелось чистоты в семейной жизни.