Григорий Брейгин - Расследование продолжается

— Садитесь, — Сербин кивнул на стул, — под кого же вы сей раз работали? В протоколе пишут, что у вас изъяли очки с золотой оправой. Знаете, вас можно было принять за провинциального интеллигента… Правда, шляпа у вас что-то в грязи. Нехорошо…

Подполковник вышел из-за стола и, сделав круг по кабинету, остановился перед задержанным.

— Ну, как прикажете впредь именовать вас? Крач, Хасамдинов, Пио-Шумский, Шойхет…

— Как вам угодно… теперь это уже не имеет значения, — небрежно сказал Счастливчик. — Впрочем, я могу назвать еще одну фамилию. Эдуард Савицкий. Это не крапленая…

— Не надоело?

Счастливчик пожал плечами:

— Всякому свое… не жалуюсь! Эдуард Савицкий знал красивую жизнь… Вечером — ресторан, девочки. Люблю, знаете, яркое освещение. Моя мама считала меня гением, но мне всегда попадаются бездарные помощники вроде Лисика… Если бы этого кретина не заподозрил шофер, я не имел бы чести находиться сейчас в вашем обществе.

— Вы ошибаетесь, — вмешался в разговор Павлухин, — в Светлом Ручье вас тоже ждали сегодня.

— В Светлом Ручье?.. Вон как, — Савицкий был искренне удивлен. — На этот раз мне изменило счастье…

— Вам оно давно изменило. С тех пор, как вы взялись за свое грязное ремесло…

— О, кажется, начинается мораль… Дайте лучше закурить…

— Специально для вас! — и Сербин подал Савицкому красную пачку — сигареты «Прима»…

День нехороший выдался, пасмурный. Накрапывал дождь. Люди шли вдоль пруда, мимо придавленных ненастьем саманных домишек, поеживаясь от пронизывающей сырости. Народу было много. Все село провожало Тихоню до Дальних Карагачей.

Впереди медленно, точно ощупывая раскисшую дорогу, ползла машина. В кузове сидели женщины. В черном — это Мария. К ней жались две девочки с желтыми кудряшками. Одной около пяти, другую нынешней осенью отдали в школу. Тихоня сам отводил ее и все жалел — форму не успели купить. В васильковых глазах девочек не испуг, скорее недоумение: нелегко им понять — папы больше не будет, никогда не будет. Рядом с Марией — молоденькая хрупкая девушка в платке, повязанном по-деревенски. Родня, должно быть. И еще клевали носами старухи.

Я шел со своими из отдела. Передо мной неловко расставлял ноги в дорожную грязь длинный парень. Брезентовый ремень почти закрывал узкое опущенное плечо. Парень нес барабан.

Надрывно выла машина. В ухабах колеса пробуксовывали, визжали. Мы подходили и, подпирая борта, толкали. Толпа снова двигалась под слезящимся промозглым небом, и снова я видел застывшую черную фигуру.

Всего полмесяца назад они справляли день рождения. Мария стояла, прислонившись к шифоньеру. Раскрасневшееся после пляски лицо покрылось светлыми росинками. Полной красивой рукой женщина отводила назад сбившиеся золотистые пряди. Глаза блестели счастьем…

Мне пришлось первому сказать ей. Окна Суровых еще светились, когда я подошел к ограде. Почему-то осторожно закрыл за собой калитку. Из темноты выкатился повизгивающий комочек. Теплая собачья морда уткнулась в ладони.

— Эх, Пушок…

В сенях долго, с идиотской старательностью вытирал сапоги. Хотелось повернуться и убежать как можно дальше.

— А мой в Красную Речку уехал, — сказала Мария, запахивая наглухо халатик. — Тетка там у нас. Ты подожди. Он у меня не охотник ночевать, хоть и у своих. Скоро приедет.

— Конечно, приедет, куда денется, — неожиданно выпалил я, поражаясь нелепости сказанного.

Я сидел на табуретке, не зная, куда девать руки. На полу прыгали зайчики, пробиваясь сквозь дырки в печной дверце. Из соседней комнаты доносилось легкое посапывание. Девочки уже спали.

— Мария, я должен… — издалека слышится чужой голос, — нет, не то… ты должна…

— Что должна? — удивилась Мария.

Говорят, люди, поглощенные одной мыслью, не в состоянии воспринимать окружающее. Не знаю. Я мучительно барахтался в паутине слов и вдруг с поразительной отчетливостью услышал, как срываются капли с соска умывальника в пустой таз.

— Так, так, так, — это стучат молотки по моей голове.

Я боялся взглянуть на Марию. Лучше бы не приходить вовсе.

Мария постарела сразу на десять лет. Она сидела у стены под зеркалом, на которое набросили темный платок, с пустым, ничего не выражающим взглядом. В сгорбленной фигуре чувствовалась такая обреченность, что утешать не решались. Она не плакала, только по жестко сомкнутым губам изредка пробегала короткая судорога.