Шилпа Агарвал - Призрак бомбея

Он скользнул мимо бетонных лавок, где родственники умерших сидели до самого заката и смотрели на погребальные костры, и мимо кранов, где они потом мыли руки и лицо. Спрятавшись за деревьями, Гулу подождал, пока «неприкасаемые» отвернутся, и пробрался в дальний конец кладбища, сердце его буквально выскакивало из груди. Там не было ни могильных плит, ни каких-либо указателей, где покоятся мертвые младенцы. Сама земля настолько пропиталась смертью, что нельзя было распознать свежую могилу. Гулу упал на колени и принялся рыться в грязи. Когда он уже почти отчаялся, вымазав руки в липкой, вонючей земле, пальцы его вдруг нащупали крошечный амулет из золотистых и черных бусин.

Едва он вонзил в землю мотыгу, над головой вздрогнул священный фикус. Гулу замер, решив, что на ветке сидит призрак и наблюдает за ним. Могучий фикус, или дерево бодхи, под которым принц Сиддхартха достиг просветления и стал Буддой, считается также обиталищем призраков, упырей и злых духов, чье присутствие выдают дрожащие листья. Гулу вспомнил, как Большой Дядя предостерегал от карликовых вириков [215] Вирика — маленький вампир с острыми окровавленными зубами, появляется в огненно-красном ореоле, издавая неприятные гортанные звуки. с огненно-красной шкурой и острыми зубами, которые висят над тем, кто скоро умрет, и без конца лихорадочно тараторят. «Я слышал их всю ночь, — сказал Большой Дядя испуганной стайке чистильщиков обуви незадолго до смерти. — Они перевозят души грешников через реку Вайтарани [216] Вайтарани — река, протекающая в царстве бога смерти Ямы или, по другим описаниям, разделяющая мир живых и мир мертвых. Бурный и зловонный поток, полный крови, костей, волос и разной нечисти. и бросают их в кромешную тьму». Может, вирики ждали теперь на дереве самого Гулу? Волосы у него на затылке встали дыбом, а соленый бриз, долетев с Аравийского моря до кладбища, слизал пот со спины Гулу, будто сама богиня Кали провела по нему окровавленным языком.

Гулу снова упал на колени, услышав какофонию воя и лая. Над головой прогремел гром, бродячие псы зарычали и заскреблись по ту сторону стены. Он был уверен, что Кали, живущая в местах кремации с целой стаей мифических шакалих, следит за ним, выжидая, чтобы убить и напиться его крови. «Неприкасаемые» прервали беседу и посмотрели в его сторону. Гулу в ужасе застыл. Но мысль об Авни наполнила его грудь пульсирующим теплом, и мотыга снова вонзилась в землю.

Он вспомнил отца, всю жизнь толкавшего тачки. Как-то зимней ночью на него напал дух му-миаи — это невидимое существо схватило его сзади длинными, тонкими, как у скелета, пальцами и запустило в ребра свои загнутые когти. На следующее утро отца нашли мертвым на перекрестке Чёрчгейт-стрит и Эспланейд-роуд: голова лежала под водой в фонтане Флоры, а туловище разорвал на части какой-то потусторонний хищник.

Гулу наткнулся на что-то шершавое. В темноте он различил плетеную структуру бамбуковой циновки, в которую закутали младенца. Развернув циновку и взяв в руки крошечный комочек, он отшатнулся от смрада. Затем, сдерживая рыдания, дрожащими пальцами развязал хлопчатобумажную кхади [217] Кхади — ткань ручной работы. и бросил ее на землю.

Младенец был все еще прекрасен: густые волосы на головке, черные ресницы. Кулачки крепко сжались, а из животика торчала гниющая пуповина. «Что я наделал! Господи, что же я наделал!» Но затем, вспомнив приказ Авни, Гулу сжал челюсти и раздвинул закоченевшие ножки.

— О боже, нет!

Гулу уронил младенца и в шоке отпрянул.

Он сразу понял, почему Авни пришлось уйти.

И почему сам он должен остаться.

Ведь хоть она и подала ему зыбкую надежду, Гулу никогда не удастся восстановить доброе имя Авни. Даже на смертном одре он не расскажет, что любимое дитя, лунная пташка всего семейства была… хиджрой. Ни женщина, ни мужчина, а что-то среднее — у этого ребенка не было ни законного места, ни законного будущего в доме Митталов.

Тогда Гулу заплакал, прячась в дрожащих зарослях фикусов, и слезы струились по его щекам, капая на обнаженное тельце, оскверненное при жизни и оскверненное после смерти. Теперь он всегда будет носить с собой это бремя, эту загадочную историю, драму, достойную экранизации, в которой он сыграл главную роль, — правда, не славную, как мечтал, а, наоборот, позорную.

Авни сказала правду. Смерть ребенка не была случайностью.

Сидя в накренившемся «амбассадоре», Мизинчик закрыла глаза и явственно представила заключительную сцену. Маджи, с решимостью бога Шивы и с любовью его божественной супруги Шакти. подносит руку к лицу младенца и топит его в ведре. А затем, восстановив этим постыдным поступком космическое равновесие, продолжает свой обход, направляясь в зал — это разбитое сердце бунгало.