Олег Игнатьев - Мертвый угол

Может, потому что вспомнил детство, Климов задержался возле школы, старенькой, кирпичной, кривобокой, с надстроенным когда-то третьим этажом, с тесной каморкой во дворе, приютом бабы Фроси.

Школьный двор был замусорен, пуст, должно быть, только что прозвенел звонок, начался урок, вся детвора сидит за партами, кто-то прилип к окну, смотрит на улицу, на Климова, наверное, опоздал, а, может, выперли из класса в коридор, ступай домой и без родителей не приходи… Все так знакомо и, увы, неповторимо. У взрослых наказания другие…

Невольно подчинившись зову памяти, Климов вошел во двор, зачем-то тронул дверь каморки, поднялся по лесенке, спустился, обогнул здание школы, заглянул в вестибюль…

Светло-синие стены, кафельный пол.

Нет, радости они не приносили. Как не приносили ее и сборы бывших одноклассников. Фабула их жизни после аттестации на зрелость, так хорошо продуманная на выпускном вечере, не выдержала испытания насущным: жизнь давно утратила сюжетность. Вот в таком же пустом вестибюле, только другой школы, куда Климов пришел лет пятнадцать назад, чтобы встретить друзей-одногодков, ни одной знакомой души не было. И Климов почувствовал себя, как на огневом рубеже с автоматом. Чурбак с глазами на промерзшем стрельбище. И ни одной поваленной мишени. Лишь на снегу — пустые стреляные гильзы. Казалось, что сейчас подойдет военрук и заставит их собрать, все до одной. А как их соберешь, когда ребята половину рассовали по карманам? Не станешь ведь обыскивать друзей. Климов все ходил по коридору школы, ждал, что кто-нибудь из одноклассников придет, вот-вот появится, не может быть, чтоб не пришли, и взглядом умолял чужих: не смейтесь! Наивная душа. Никто смеяться и не собирался: всем было все равно. Перед встречей с бывшими друзьями он сочинил стишок. Пришлось порвать. И выбросить бумажный ворох в урну. Наверное, кто-то в это время открыл дверь, и три обрывка сквозняком отнесло дальше. Он был педантом, подошел и подобрал. Зачем-то сопоставил, уложив обрывки на ладони. Получилось: каждый встречный брат. Стишок он позабыл, а это помнил. Как будет помнить, видимо, встречный «Камаз».

Мысли были грустными, тягучими, и Климов на какое-то мгновение забылся, ощутив неясную тоску и безотчетную тревогу. Забылся так, как забывался некогда в предгрозье, летом: валился по-детски в траву и древние холмы внезапно возвращали память крови вспять, в ту даль, в те дни смятения и горечи народа, чью вольную красу жгли хищные огни набегов и вражды, свивая черные дымы в одну сплошную ночь. Словно живет в родной природе вечное предчувствие беды. Сухие, летучие шорохи трав и стрекоз, писк ласточек и накалившийся от зноя воздух гнетут и не дают покоя сердцу. Стучит оно и мается душа, как будто тень испуга и грозы лишает ее воли и простора, и вестником несчастья или муки накатывает огнеликий гром…

Покидая вестибюль, он все же еще раз окинул взглядом двери классов. Наша память — штука вздорная. Взрывоопасная. Как жидкий гелий, красный фосфор или бертолетовая соль. Климов в восьмом классе, «лучший химик школы», как хвасталась им завуч на олимпиадах, в один из майских дней перед каникулами, оставшись в кабинете химии, высыпал меж рамами окна, по просьбе старенькой своей учительницы, бертолетовую соль и красный фосфор: просушить. Но сохло медленно, а он куда-то торопился, вот и надумал исподволь помешивать линейкой кристаллическую соль. Туда-сюда, туда-сюда… Но кто мешает, того бьют. Лучше пустить себе за пазуху гремучую змею, чем так, как он, раздалбывать комки отволглой соли вместе с фосфором. Смесь получилась адской. Он надавил на бертолетовый окатыш — и тут тебе ни стекол, ни окна. Руку, из которой вышибло линейку, точно рой осиный облепил. Осы на миллионных оборотах вонзали в него свои сверла: фосфор прожигал насквозь. Запахло жженой костью. И возможностью засесть на второй год. От боли он мгновенно выучился выбивать чечетку и в дымовой завесе различать все цвета радуги с закрытыми глазами. «Химичка» заполошно подпихнула его к раковине, но ему не помогала ни вода, ни терпкие словесные примочки прибежавшего директора, который то и дело пригибался, как под пулями, в задымленном злосчастном кабинете.

Климов улыбнулся, вспомнив давний ужас, глянул на свои в белесых шрамах пальцы, заодно отметил время: восемь двадцать. В принципе, еще довольно рано, поезд или самолет могли и опоздать. А он уже, считай, добрался… до чего? До цели? Чужой смерти? До бабы Фроси, что лежит в гробу? А, может, гроб еще надо заказывать? Он это как- то не учел… Надежда на Петра… Он, видно, на себя взял все заботы… Хорошо. Климов заплатит, сколько это будет стоить…