Леонид Пузин - ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО ГОСПОЖА РАБЫНЯ

Вести неспешный, увлекательный разговор с Кандинским Геннадию Ильичу чрезвычайно нравилось, ему было важно знать мнение опытного психиатра об экзотических экспериментах Бутова, но… время! Да, интересно, захватывающе и, вероятно, полезно — но время идёт! Мало того, что относительно убийства Игоря Олеговича нет ещё никаких конкретных зацепок, — пропал Сазонов! Единственный на пока кандидат в свидетели!

"Да, конечно, возможные самоубийства бутовских осиротевших воспитанниц — это серьёзно; но он — чёрт возьми! — не ангел-хранитель, а следователь. Сыскарь при исполнении. Прав был полковник: необходимо как можно скорее Завалишину, Галушкину и Ковальчук передать каким-нибудь образом под опеку Кандинского, а самому, наконец-то развязавшись с "пансионом благородных девиц", все силы отдать расследованию. Только вот сам Владимир Моисеевич… он что-то, как я и предполагал, не горит желанием сих интересных дам заполучить в качестве пациенток? Во всяком случае — поместить их в клинику. А-а… горит — не горит! Он, а не я психиатр, в конце концов! И как бы наш обстоятельный, интересный трёп на психо-социально-сексуально-философские темы ни занимал меня — пора расставлять точки над "i"! Как человек умный, Кандинский, думаю, не обидится".

— Владимир Моисеевич, простите, пожалуйста, с огромным удовольствием говорил бы с вами хоть до самого вечера — увы. Время. Заботы о судьбе воспитанниц Игоря Олеговича меня, к сожалению, не освобождают от поисков его убийцы. И, если сочтёте возможным, хотелось бы услышать от вас что-то конкретное… ну, относительно этих женщин?..

— Да, Геннадий Ильич, понимаю… увлеклись… я, вернее, увлёкся… а вам — действительно… понимаю… Что же, Геннадий Ильич, вы со своей стороны сделали всё (и даже несколько больше) того, что не долг — ведь заниматься бутовскими воспитанницами вы не были обязаны ни в коей мере! — а самая взыскательная совесть могла бы от вас потребовать. Теперь — моя очередь… Из нашего разговора у вас, Геннадий Ильич, могло сложиться впечатление, будто бы я, так сказать, несколько индифферентен. Не проявляю должного интереса к судьбе этих женщин. Это моя вина — простите. В действительности — совсем не так. Проявляю. И просто по-человечески, и, разумеется, как профессионал. Сейчас же созвонюсь с Аллой Анатольевной и с Долговым — я, кстати, с ними с обоими немного знаком — и сегодня же посещу их подопечных. Посмотрю, побеседую — и тогда, надеюсь, станет понятнее… надо ли их лечить и как — если надо.

На этом завершилась долгая, увлекательная беседа следователя и психиатра. Кандинский проводил Геннадия Ильича до самого выхода и, прощаясь, вместо обычного "до свидания" медленно, с расстановками, будто слегка гипнотизируя, произнёс:

— Геннадий Ильич, считаю, что, как психиатр… должен вам сказать… если, вопреки моему прогнозу, какая-нибудь из бутовских рабынь всё-таки совершит самоубийство — ни в коем случае не упрекайте себя… вспомните, чтобы не допустить этого, вы сделали всё… а винить себя в том, что не совершил чуда — это, знаете ли, чревато… насколько бы ваша психика ни казалась стабильной.

Если, уповая на свои гипнотические способности, Кандинский надеялся таким образом освободить майора от чувства тревоги за судьбу "идейных" рабынь Игоря Олеговича, то он сильно ошибся. А вот если хотел намекнуть, что не вполне уверен в стабильности брызгаловской психики, то преуспел. Во всяком случае, это его прощальное напутствие оказалось той ложкой дёгтя, которая значительно подчернила мёд всего предыдущего разговора.

"А может, и к лучшему, — думал на обратном пути Брызгалов. — А не то выходило до жути приторно: обоюдная предупредительность, комплименты, полное взаимопонимание — будто, чёрт побери, не следователь поговорил с психиатром, а Чичиков с Маниловым обменялись любезностями! Когда же всё вместе — мёд с чернотой и горечью — это по-нашему! Можно верить!"

Однако по-настоящему Геннадия Ильича тревожил вовсе не скрытый намёк на нестабильность его психики, а беспокоила суеверная боязнь "сглаза". И хотя Брызгалов был суеверным весьма умеренно, но, услышав от доктора, — если какая-нибудь из бутовских рабынь всё-таки совершит самоубийство, — мысленно перекрестился. Ибо, вопреки не только логике обстоятельств, но и просто здравому смыслу, майор продолжал чувствовать себя ответственным за жизни Завалишиной, Галушкиной и Ковальчук…

Вернувшись в свой кабинет, Геннадий Ильич достал папку с бутовским делом — возбуждение, оставленное разговором с Кандинским, мешало сосредоточиться непосредственно на расследовании, и, чтобы успокоить нервы, Брызгалов посчитал за лучшее заняться канцелярской работой. Перетасовка бумаг, попытки сгруппировать их — по тематике, степени важности, а то и просто по внешнему виду — казалось бы, глупейшее времяпрепровождение, но это, как посмотреть: майора оно, обыкновенно, успокаивало. Иногда такая внешне вполне идиотская возня с бумагами одаривала Брызгалова каким-нибудь симпатичным открытьицем: то прежде несоединимое начинало образовывать устойчивые сочетания, то, напротив, распадались будто бы очевидные связи.