Борис Рудаков - Камера смертника

Что касается моих жертв, то о них я тоже больше ничего не слышал. Может, какие-то разборки в уголовной среде и были. Милиция формально наверняка занималась расследованием этих двух убийств. Только, как я думаю, уж я-то в ряды подозреваемых просто не мог попасть. Хотя бы потому, что никто не знал, что убивали меня именно эти двое. Да и врачи не задумываясь подтвердили у меня потерю памяти.

В моем творческом объединении меня встретили с такой радостью, что я чуть не заплакал. Только… только вот все полагали, что я умер. А предприятие не может оставаться без первого лица, поэтому руководство Фонда культуры, как учредитель предприятия, предприняло определенные шаги и оформило доверенность на право управления предприятием на другого человека. Звали его Сергей, был он человеком разворотливым, предприимчивым. И дела у него сразу же пошли в гору. А если учесть, что мне как минимум еще с месяц надо было бы полечиться, походить на физиопроцедуры, то фактически Сергей рулил моим творческим объединением почти два месяца.

Когда я почувствовал себя в силах вернуться на работу, хотя по медицинским показаниям был еще формально нетрудоспособен, то так и оставил за Сергеем львиную долю обязанностей. Фактически он остался моим первым заместителем. Зарабатывали мы тогда хорошо, поэтому еще один приличный оклад предприятие вполне выдержало. И помощь от Сергея была значительная.

А я чувствовал, что прежней энергии во мне уже нет. Трудно двумя словами описать то, что во мне изменилось. Постарел я, что ли, в самом деле… Судачили, что я даже разговаривать стал медленнее. А еще говорили, только это уж совсем по секрету и сугубо за моей спиной, – что у меня глаза стали мертвые. Или безжизненные, не помню точно. Но мне в самом деле стало труднее общаться с людьми. Смотрел я на своих подчиненных, и казались они мне маленькими наивными детишками. Со своими глупыми инфантильными восторгами, со своими мелкими интересами в виде покупок мебели, шуб, хорошего балыка…

Все чаще и чаще я ловил себя на том, что мне хочется посидеть одному. Посидеть и просто поглядеть перед собой. Без мыслей, без воспоминаний. Если честно, то жизнь во мне поддерживала Ольга и ожидание ребенка. Мне даже с мамой тяжело было общаться, потому что она начинала суетиться, справляться о здоровье, беспокоиться, искать какие-то симптомы болезни. А вот Оля ничего не искала. Она ждала ребенка и была счастлива. И я, когда думал об этом, был почти счастлив. Почти, потому что все могло быть еще лучше, если бы… если бы я не прошел через смерть.

А потом, когда я вышел снова на работу, меня стали мучить ночные кошмары. Наверное, какие-то очередные загадки человеческой психики. Пока я был отстранен от своего выставочного зала, пока я был в другом городе, даже просто в своей квартире, мне ничего не напоминало о Вареном. А вот в салоне, едва я снова увидел злополучный кованый каминный фасад, ассоциации, воспоминания, еще что-то вновь ожили и стали приходить ко мне по ночам.

И я стал не просто угрюмым и молчаливым – я чувствовал, что становлюсь раздражительным. Что-то внутри меня закипало при первом же намеке на недовольство чем-то или кем-то. Но я очень старался сдерживаться! Это стоило огромных усилий, это выматывало, но я пытался со всеми вести себя ровно, приветливо.

Очень странно мне было смотреть на человека, терпеть его рассуждения, а уж тем более поступки, которые шли вразрез с моими убеждениями и представлениями. Все мне казались глупыми, наивными, какими-то поверхностными в суждениях. Отдыхал я душевно и эмоционально только дома. Но и здесь судьба приготовила мне испытание…

Постоянно погруженный в себя, занятый борьбой с собой, я не замечал, что изо дня в день, из месяца в месяц моя Оля меняется. Не так, как это положено беременной женщине, а совсем по-другому. Чем ближе к родам, тем меньше счастья было в ее глазах. Обо всем я узнал потом от близких людей, от моей мамы, которая, кстати, все знала.

Наконец Оля мне все рассказала. Оказалось, что врачи ставили ей неутешительные прогнозы и настаивали на том, чтобы положить ее в больницу «на сохранение». Я испугался. Стыдно признаться, но я испугался не за жизнь жены, не за жизнь будущего ребенка. Мне было страшно, что рухнет мечта, надежда, рухнет то единственное, что было светлым и теплым в моей жизни. Наверное, это эгоизм с моей стороны.

И я бросился с головой в проблемы моей жены. Уложил ее в больницу, искал лучших врачей для консультации, следовал всем предписаниям в режиме и питании Ольги; стал деспотом, самым строгим в мире мужем. И все потому, что я боролся за свое счастье, за то, чтобы вырваться наконец из ночных кошмаров, из холода могилы, который меня преследовал. А вырваться я мог, только получив тепло отцовства, тепло полноценной семьи.