Лев Корнешов - Последний полет «Ангела»

Можно было предположить также, что Коршун был предусмотрительным мерзавцем — заботился о том, чтобы его фамилия не значилась в отчетах об акциях. Конечно же, его на территории нашей страны нет — это ясно. Тогда где он мог найти прибежище? Одно из двух — или погиб, или… Мысль о том, что любитель стрельбы по убегающим детям мирно и тихо коротает старость в одной из капиталистических стран, казалась Алексею нелепой. Но так может быть, сколько их еще обитает на Западе — военных преступников. И имена известны, и адреса, и преступления доказаны, но…

Кто знает, может быть, и Коршун свил свое гнездо в одной из тех стран, правители которых преступления нацистов почитают за доблесть? Алексей отнесся к разработке плана действий очень серьезно, и майор Устиян одобрил его.

— Вы правильно считаете, что прежде всего надо установить, кто такой Ангел и что с ним сегодня. Гораздо больше шансов на то, что Ангел не сбежал на Запад, а укрывается здесь. Через него, возможно, удастся выйти на след Коршуна. — Еще Устиян посоветовал: — На вашем месте я обязательно побывал бы в Адабашах. Мне порою кажется, что земля дольше слышит боль и стоны тех, кто нашел в ней успокоение.

Слова эти прозвучали несколько литературно, но Алексей хорошо их понял и запомнил. Настроение у него в эти дни было не из самых радужных. В самом деле, время идет, он перевернул горы архивных документов, беседовал с десятками людей, а результаты пока почти на нуле.

Еще Алексей думал, что нужна особая душевная закалка для того, чтобы без срывов работать с архивными документами. Прочитав, например, показания свидетелей об уничтожении зондеркомандой «Восток» населения деревеньки Лесное, он несколько дней не мог успокоиться, ему виделось…

Вот каратель швырнул на землю женщину, ударил ее сапогом, бросил на нее грудного ребеночка — одной пулей убить двоих…

…Вывели из хаты семью, дед идти сам не может, дочь его почти несет, поставили у стены, спорят на бутылку самогона, можно ли их всех семерых одной автоматной очередью прикончить…

…Подбросили и поймали на штык ребеночка, а со штыка — в груду тел, сочащуюся кровью, стонами, болью и ненавистью…

Алексей все это не просто видел, ему казалось порою, что это его поставили у стены, что это он выкрикивает слова проклятий в той груде тел.

— Не могу я спокойно читать об этих зверствах, о том, что творили с людьми, — пожаловался он майору Устияну.

— И не надо… спокойно. Когда перестанет вас трогать чужая боль — пишите рапорт и ищите другую работу.

Прав, конечно, майор Устиян. И хорошо это он советует — съездить в Адабаши. Но вначале надо встретиться с Танцюрой…

Танцюра оказался низеньким благообразным старичком, смиренно дождавшимся разрешения сесть, так же смиренно попросившим сигарету. Впервые в своей жизни Алексей оказался лицом к лицу с преступником, да еще такого масштаба. Судили Танцюру вскоре после отмены смертной казни, дали ему двадцать пять, так что в этом плане бывшему полицейскому, можно сказать, повезло — уцелел, выжил и теперь судорожно, напрягая оставшиеся силенки, цепляется за жизнь, потому что не так давно всплыли новые факты из его прошлого и снова он оказался на скамье подсудимых, проклиная себя за то, что тогда не выложил сразу все.

Алексей очень тщательно готовился к встрече, заранее разработал вопросы, даже попытался определить, в каком тоне вести допрос.

И вот вошел Танцюра, от двери низко поклонился, упрятав в сеточку морщин маленькие глазки: «Доброго вам здоровья, гражданин начальник». В большой пустой комнате, в которой только и были стол, стул, табурет, голос его прозвучал приглушенно, отозвался слабым эхом в углах.

— Идите, — разрешил Алексей конвоиру.

Танцюра сел, сложил руки на коленях, с готовностью быть полезным уставился на Алексея.

— Молоденький какой, — проговорил он, — а мой сын постарше.

Танцюра бежал вместе с оккупантами, уже на территории Германии обокрал убитого нашего солдата, присвоил его документы, форму, личные вещи. Воспользовался суматохой и лихорадочной спешкой непрерывного наступления, полевым военкоматом был направлен в одну из частей. И через какое-то время Танцюра уже считался боевым фронтовиком, который в огонь не лезет, но и от огня не бегает. К медалям, украденным у убитого, прибавились новые. В одном из боев его ранило и, почти в беспамятстве, он выбросил все документы, оставив только «знак смерти» — капсулу с фамилией, именем, отчеством, придуманным адресом несуществующих родных. В госпитале ему выдали новые документы, и он впервые облегченно вздохнул — теперь-то он окончательно расстался со своим прошлым. О нем он старался не вспоминать, чтобы ненароком не выдать себя. И кошмары его не мучили, не терзали, лишь время от времени видел он в полузабытьи одно и то же: вот стоит в немецком мундире без погон, на рукаве повязка, в руках карабин. Крепко стоит на земле, день хороший, и облава на партизан прошла удачно — слава богу, не встретили партизан, только пристрелили какую-то бабу с ее крикливым щенком. Пронесло на этот раз. И оказана ему великая честь: фотографирует его немецкий фотограф для какой-то газеты. Ради такого случая сожительница вычистила мундир, он надраил пуговицы и бляху на ремне. Немец ставит его так, чтобы фоном служила сгоревшая хата и читалась табличка: «Здесь жила семья партизана». Знает Танцюра, никакая партизанская семья там не жила, а дом этот принадлежал сельскому врачу Клямкину, еврею. Всю семью Клямкиных увезли в гетто, а соседка Ганка из бывших комсомолок, в суматохе увела к себе маленькую дочку врача. Танцюра видел это, но промолчал на всякий случай. И вот пригодилось. Немец-фотограф поворачивает его и так и этак, но недоволен, ворчит, снимок не лепится, не хватает остроты. Тогда Танцюра жестом просит повременить, шагает в соседнюю хату, выволакивает девочку с куклой — как он и предполагал, прятали за печкой. И ведет ее туда, где ждет фотограф: к сгоревшему дому и колодцу перед ним.