Борис Мегрели - Без всяких полномочий

— Чем занимаешься?

— Собой. А ты?

— Письмами. Их много.

Она относилась к публикации очерка с той же тревогой, какую проявляла задолго до его появления в газете. Она по-прежнему боялась, а я всячески старался приучить ее к мысли, что никаких дурных последствий быть не может. О переезде из Тбилиси Нина больше не говорила, зато считала дни, оставшиеся до поездки в Цхалтубо. Я понимал, что дело совсем не в Цхалтубо. Не такой это курорт, чтобы мечтать о нем.

— Ты сказал Левану о Цхалтубо?

— Нет еще. Ловлю момент.

— А если он тебя не отпустит?

— Не тревожься, отпустит.

Я не слышал, как зазвонил внутренний телефон на столе Левана.

— Юноша, тебя требует Леван, — сказал Гарри, держа в руке трубку.

— Все. Меня зовут к внутреннему телефону. Позвоню позже. — Я взял у Гарри трубку. — Слушаю, Леван Георгиевич.

— В одиннадцать мы должны быть в Министерстве внутренних дел у Шавгулидзе. Соберите все материалы. Не забудьте магнитофонные записи.

В одиннадцать я должен быть в театре, подумал я, но сказал:

— Хорошо.

К министру был вызван только главный. Все сорок минут беседы за закрытыми дверями мы с Леваном просидели в приемной.

— Зачем он взял нас с собой?! — Леван волновался и злился.

Я тоже волновался, но злости во мне не было. Я понимал, что главный взял нас с собой как подмогу на случай, если возникнут вопросы, на которые он не в состоянии ответить. В конце концов я был автором очерка, а не он.

Видимо, подмога не понадобилась. Открылась дверь кабинета, и мы увидели, что главный по-дружески прощается с министром. Я не видел Шавгулидзе лет шесть. Он постарел и осунулся. Волосы поредели и стали совершенно белыми. Весь его облик, несмотря на генеральский мундир, который, казалось бы, должен был придать ему, сухощавому и подтянутому, молодцеватость, выражал усталость.

Шавгулидзе почувствовал мой пристальный взгляд и поднял глаза. Узнает или не узнает? Он не узнал меня.

— Заставили вы меня поволноваться, — сказал Леван в коридоре главному.

Я шел за ними.

— Обсудим это у министра. Без дураков, — услышал я позади. Голос был знакомым. Я обернулся.

В приемную входил Эдвин, и полковник Гонгладзе вежливо придерживал дверь.

Придя в себя, я догнал главного и Левана на лестнице. Они беседовали. До моего слуха долетали отдельные фразы.

— Поднять общественность… общественное мнение… совпадение позиций… в конце концов делаем одно дело… необходима поддержка печати…

Обо мне они забыли. Я надеялся, что они забудут обо мне и на улице. Тогда я мог успеть в театр. Но у машины Леван вспомнил, что пришел в министерство не только с главным.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Гарри, когда я вошел в отдел. Левана увел к себе главный.

— Вроде все обошлось. Мне не звонили?

— Нет. Юноша, тебя нельзя обвинить в многословии.

— Я ничего не знаю, Гарри. Леван тебе все расскажет. — Я позвонил Манане. — Извините, что задержался. Непредвиденные обстоятельства. Тариэл рвет и мечет?

— Нет, — сказала Манана.

— Еду. — Повесив трубку, я схватил папку. — Гарри, я в театр. Буду через час.

Манана листала рукопись, а я поглядывал на дверь, ожидая Тариэла.

— Даже сына убрали! Вы просто молодчина, Серго. Вы здорово научились работать.

— Это вы хорошо сказали — «научились работать». Именно научился. Я и раньше не ленился, работал много, но бессистемно. По-настоящему я научился работать благодаря вам, Манана, и, знаете, я стал любить работать.

— Вот и обменялись комплиментами.

— Правда, Манана. Я вам очень благодарен за все. Если бы не вы…

— Перестаньте. Сейчас же перестаньте! Иначе я заплачу.

На глаза Мананы действительно навернулись слезы.

— Все. Молчу. — Я взглянул на часы. — Тариэл улетел, забыв о пьесе.

— Не мог он улететь, даже не позвонив мне. Газету принесли?

Я вытащил из папки газету, она прочитала очерк и сокрушенно сказала:

— Зачем вы только связались с такими мерзавцами?!

— Кто-то же должен…

— Должен! Конечно, должен! Но для общества ваша пьеса стократ важнее, чем ваши деяния. Для подобных деяний в конце концов есть милиция.

— Знаете, Манана, всегда при желании найдется объективная причина, чтобы отступиться. Вспомните Германа. Как он горячился вначале. У него и режиссерские решения были. А потом? Казалось бы, в чем его можно обвинить? Его отстранили. С моей точки зрения, отстранился он сам. Смалодушничал. И вообще исчез.

— Ему стыдно было встречаться с вами.