Феликс Меркулов - Он не хотел предавать

— И ты ему сразу поверил?

— Да.

— Почему?

Полковник молчал.

— Почему?! — повторил Георгий.

Полковник пожевал губами, словно пробуя слова на вкус. Ответил:

— Не знаю. Наверное, потому что видел: он правда любит. Не блефовал твой лейтенант. Да такое разве можно придумать? Вот ты поставь себя на его место. Едешь к незнакомому человеку и должен всю душу перед ним наизнанку вывернуть. Рассказать о таком, что для него — святыня. Слышал бы ты, майор, как он имя ее произносил! Как у него кровь к лицу приливала, когда он говорил, как губы кусал от бессилия. Я для него в ту минуту был судьей и Господом Богом! Я для него в ту минуту решал, жить ему или нет. Ты это понимаешь, майор? Хотел бы ты оказаться на моем месте в ту минуту, а? А если бы Малышев к тебе пришел? Что бы ты ему ответил? О своих высоких принципах в ту минуту думал бы? Когда он с побелевшим лицом всего себя перед тобой наизнанку…

Георгий проглотил комок. Ответил тихо:

— Я думаю, если бы ее посадили, Юра был бы жив. Он бы перестрадал, переболел, но у него осталась бы надежда. Он бы пытался спасти ее, а так… Она вышла на свободу по его костям.

— Он сказал, что ее подставили! Что она невиновна.

Георгий жестко оборвал оправдания:

— Кричевская — убийца. И Юра узнал это. И не смог пережить…

Любовь сидели в кресле с ногами, читала книгу и грызла зеленое прованское яблоко. Видимо, книга казалась ей увлекательнее действительности, потому что ни звук шагов, ни стук двери не отвлекали Любовь от чтения. Зато она, сидевшая молча и неподвижно, привлекала к себе внимание тех, кто находился в помещении.

Входя, все по привычке смотрели в ту сторону, где обычно подозреваемые дожидались выдачи представителям Интерпола. В этом кресле женщины сидели редко. Такие, как Любовь, — никогда. Взглянув на нее, мужчины поспешно отводили глаза, словно в лицезрений такой женщины уже было нечто запретное, осуждаемое. Менестрели и прочие воспеватели прекрасных дам не с потолка взяли выражение «ослепительная красота»! Умели, шельмецы, называть вещи своими именами… Быстро отведя взгляд, словно боясь ослепнуть, вошедшие обращались к своим коллегам и некоторое время оживленно болтали, одновременно приглаживая волосы и поправляя галстук, словно приходили в себя, осмысляя произошедшее с ними чудо, а затем… Затем их взгляд снова, будто невзначай, натыкался на женщину, сидящую с книгой в кресле. Любовь чувствовала себя под перекрестным огнем мужских взглядов совершенно естественно. У нее была такая спокойная, какая-то особо уютная поза, словно женщина находилась у себя дома, словно она присела в это кресло отдохнуть и вольна встать и уйти когда ей вздумается.

Некрасивая, мужеподобная женщина-комиссар наблюдала за происходящим с критической усмешкой, означавшей: ну конечно, мужчины есть мужчины!

В помещение наконец вошли сотрудники Интерпола, которых давно ожидали присутствовавшие, — несколько французов и русский. Голоса зазвучали громче. Женщина-комиссар прикрыла стеклянную дверь на ту половину помещения, где собрались официальные лица.

Доев яблоко, Любовь поднялась выбросить огрызок в корзину для бумаг и поздно вспомнила, что ее правая рука прикована к ручке кресла, которое в свою очередь привинчено к полу. От рывка стальной браслет наручника больно врезался в запястье. Любовь ойкнула от боли и неожиданности, обратив на себя внимание. Все замолчали и посмотрели в ее сторону. Она виновато улыбнулась и развела свободной рукой (хотя разводят обычно обеими руками): простите, совсем забыла.

— Я хотела выбросить… — объяснила она по-французски, обращаясь к мужчинам.

Женщина-комиссар, ни слова не говоря, подошла к ней, что-то сделала с наручниками, и стальное кольцо немного расширилось, освободив запястье. Любовь поблагодарила ее и снова опустилась в кресло. Подула на запястье — на коже краснела большая ссадина. Завтра на этом месте будет синяк.

В комнате, где ее содержат, окон не было, но Любе казалось, что снаружи идет дождь. С самого утра хотелось спать. Хотелось принять ванну с лавандовым маслом! Хотелось крепкого кофе с коньяком и сигарет! Кофе в тюрьме готовили отвратительный — не кофе, а коричневая жижа. И это во Франции, с тоской сказала она себе, а что будет в России? Но об этом она старалась не думать. От тяжелых мыслей появляются морщины. И какой смысл переживать из-за того, что еще не произошло и что ты не в силах ни исправить, ни изменить? Раньше надо было думать! — раздался в душе гаденький шепоток, но Любовь его старательно задавила. Не время паниковать. Поздно. Сейчас надо думать, как выбраться.