Павел Шестаков - Давняя история

— Я бы не хотел зажигать света. Свет меня раздражает, — сказал он Мазину, и потом, когда тот присел, спросил ровно, незаинтересованно:

— Как успехи?

Пожалуй, трудно было найти более неподходящее слово и для того итога, к которому пришел Мазин, и особенно для начала предстоящего разговора.

— Я закончил свою работу.

— Значит, не нашли убийцу?

Мазин ответил не сразу. Впервые попадал он в подобное положение и знал, что случай этот не из тех, что повторяются. Никто уже не мог наказать Гусева, призвать к ответу за совершенное. Не страшен ему больше был суд человеческий, будь то приговор «именем республики» или просто суровая и гневная правда, высказанная в глаза. Но, с другой стороны, был он жив еще и имел право, и обязан был одновременно, правду выслушать и сам сказать многое. Что испытывал Гусев, было пока неведомо Мазину, решил ли он счесть молчание за согласие, а может быть, нарочно добавил, добиваясь ответа:

— Куда уж найти…

И Мазин сказал:

— Нет, нашел.

— В самом деле? — встрепенулся Гусев. — И назвать можете?

— Могу…

— Бандита? — среагировал Гусев автоматично, и по этому, продиктованному инстинктом вопросу Мазин понял, как взволнован лежащий перед ним человек, настолько взволнован, что забыл, искренне забыл, что хитрить и притворяться ему совсем не нужно. И от того, что обреченный болезнью человек реагирует по-человечески, все еще подчиняясь законам жизни, Мазину стало легче:

— Вы знаете, чье имя я могу назвать.

Гусев подтянулся на кровати, голова его изменила положение, и тени от ночника упали на лицо резко, черными пятнами, отчего лицо стало еще более худым, изможденным.

— А вы уверены? Уверены?..

— В том, что суд ошибся? Уверен, — произнес Мазин без торжества и напористости, и именно это, наверно, и убедило Гусева. Взгляды их встретились, и тот опустил глаза первым. — Что это вы читаете? — спросил Мазин, кивнув на книгу. Он хотел дать Гусеву время по возможности прийти в себя, потому что разговор только начинался.

Гусев удивился, но вопрос принял, обрадовался разрядке, паузе, и заговорил даже с оживлением, видимо, вопрос всколыхнул накопившееся желание поделиться донимавшими его, но никого уже не интересовавшими мыслями:

— Я читаю о животных. Сейчас, знаете, интереснейшие опыты ставятся. Пересмотрели мы высокомерный и несправедливый взгляд на животных, как на нечто низшее, неразумное и бесчувственное.

— Вы разделяете новейшие взгляды?

— Я считаю, к животным не снисходить нужно, а учиться у них.

— Бионика…

— Какая там бионика! Не машинки нужно заимствовать, а естественные чувства, которые мы утратили, растеряли, промотали в погоне за ерундой, и мудрость жизненную.

Меньше всего был сейчас склонен Мазин к обсуждению сравнительных качеств человека и животных, но Гусев говорил упрямо, с вызовом, не ожидая, что его поймут:

— Я, знаете ли, ум животных очень высоко ценю, хотя, может быть, это даже и не ум, а что-то свое, проникновение какое-то в суть вещей, которого мы начисто лишены, отчего и все бедствия наши.

Он будто позабыл, зачем пришел Мазин.

— Я уверен, что животные, в отличие от нас, главное постигли. — Гусев снова посмотрел на Мазина, и тот заметил в глазах его блеск, почти радостный, какой бывает у человека, собирающегося сообщить важную новость. — Может быть, они знают, что умрут. Понимаете? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ну как вам понять! Ведь вы знаете только, что я умру, скоро умру, наверняка скоро, и, может быть, даже сожалеете о моей участи, однако вам и в голову не приходит, что сами-то вы еще раньше моего умереть можете. Выйдете, к примеру, на улицу, задумавшись, а вас машина сбоку — раз! Не дай бог, конечно, я говорю для примера, потому что вы хоть и признаете в уме, что все люди смертны, но в свою смерть до конца ни за что поверить не можете. Ведь как бы глупо вы сейчас выглядели в собственных глазах, если бы знали, что и сами умрете, а лет-то вам за сорок уже, и большая часть жизни позади, и лучшая, наверно, но понять этого вы никак не можете, вот и суетитесь и пришли меня разоблачить, а что меня разоблачать, зачем? Что вы мне сделать можете?

Гусев глянул на Мазина с торжеством и даже усмехнулся через силу, вернее, изогнул с напряжением тонкие губы, как изгибают их люди, когда улыбаются.

— Я пришел…

Гусев не слушал:

— И как ваше сейчас поведение смешное и бессмысленное, так и все мы смешное и бессмысленное, и не только смешное, а очень даже не смешное и трагическое делаем оттого, что уверены: я не умру, все умрут, а я не умру. И я так жил, тоже не верил, а теперь вот поверил, да поздно. Что сделано, не вернешь…