Николай Волков - Не дрогнет рука

— Где вы бродите, капитан, вместо того чтобы находиться в госпитале? — строго спросил он, не ответив на мое приветствие.

— Никак нет, товарищ полковник, — возразил я, — я вовсе не брожу, а нахожусь под строгим врачебным надзором. — При этом я кивнул на докторшу, смотревшую мне вслед из приоткрытой двери кабины. Однако она, приняв мои слова за шутку, заявила тоже полушутя:

— Я бы на вашем месте, товарищ полковник, посадила капитана Карачарова под арест. Это же невозможно с такой раной разгуливать по городу столько времени.

— Я вижу, вы неисправимы, — сурово промолвил Егоров, глядя на меня через плечо. — Идите, я вас не задерживаю.

— Простите, товарищ полковник, — сказала решительно докторша, поняв, что тут шуткой и не пахнет. — Я должна внести ясность в это положение, У капитана были серьезные основания побывать дома: у него очень тяжело больна жена.

— Жена? (Тут все морщинки на лбу полковника взметнулись кверху). — Первый раз слышу, что он женат. — С этими словами полковник повернулся ко мне.

Но я не особенно стремился принять участие в их разговоре, тем более, что услужливый шофер уже распахнул передо мной дверь госпиталя.

В госпитале меня уложили в постель, запретили подниматься, резко двигаться и, главное, выходить из палаты, так что я не мог добраться до телефона, позвонить в больницу и узнать о здоровье Гали.

Няни и фельдшерицы, которых я упрашивал навести по телефону справки, выполняли мою просьбу, но всегда неизменно сообщали, что состояние больной Чекановой удовлетворительное. Однако я не верил им. Ведь в больницах всегда избегают волновать температурящих больных. А у меня в эти дни держался порядочный жарок.

Несколько раз я собирался попросить няню Сашу, приносившую мне чуть не каждый день что-нибудь вкусное, зайти в больницу навестить Галю, но язык не поворачивался, хотя Татьяна Леонтьевна, наверное, доложила ей о больной девушке, которую я привозил. Но няня об этом молчала, молчал и я.

Дважды в открытую дверь я видел, как по коридору проходила Ирина в белом халате. Я думал, что она зайдет ко мне, но ошибся.

В одной из передач, которую мне принесла няня Саша, я нашел письмо от Ирины. В нем было:

«Сегодня я проснулась с мыслью, что совершенно свободна. Ничто мне не грозит, ничто не лежит тяжелым бременем на моей душе. Такое ощущение совершенно непривычно для меня. Я чувствую, что, наконец, и я, как и все окружающие, имею право на свою долю в протекающей до сих пор мимо меня умной, честной и увлекательной жизни. И этим я обязана главным образом Вам. Мне горько и стыдно, что в благодарность за все, что Вы для меня сделали, я принесла Вам только обиды и разочарование.

Помните, Вы отвергли когда-то мой поцелуй. Примите его теперь без злобы, гордости и боязни, что он служит платой, подарком или подачкой.

То, чем я могла бы хоть отчасти отблагодарить Вас, то есть мое глубокое уважение к Вам и Вашей любимой профессии и моя искренняя дружба, останутся в моем сердце навсегда, но теперь я знаю, они Вам уже не нужны. Лучшее, что я могу сделать и для Вас и для себя, — это как можно скорее уехать из Каменска и никогда, никогда не встречаться с Вами.

Прощайте и будьте счастливы!

Это письмо подняло целую бурю в моей душе. В нем было что-то печальное, недоговоренное. Я понял, о чем Ирина хотела сказать своим намеком, но… уже не нашлось в моей душе ответа на ее слова. Чувство, несравненно более сильное, чем то, которое я испытывал когда-либо к ней, заслонило от меня ее образ. Теперь я думал: «Любил ли я Ирину, которой ведь почти не знал, или любил в ней свой надуманный идеал девушки, женщины, жены, друга, который наделил в своих мечтах ее наружностью?». Но в одном я был уверен: если бы Ирина в тот первый мой приезд в Каменск не оскорбила меня, то жизнь моя, возможно, потекла бы вовсе по другому руслу. Но сейчас… Взяв у соседа по койке спички, я смял в комок и поджег тонкий листок письма. Он вспыхнул, объятый пламенем, обжигая мне пальцы, почернел, легкий дымок поднялся от него к потолку и растаял.

Долго еще лежал я, закрыв глаза, и думал, но в этих думах уже не было места Ирине. Я думал о моей любви к Гале. В ней не было того преклонения, как в моем чувстве к Ирине, это было земное, горячее и в то же время нежное чувство, которое нисколько не оскорбила бы такая мысль, что когда-нибудь я увижу Галю, стирающей пеленки нашего сынишки.

Прошло несколько дней, пока, наконец, я узнал правду о состоянии здоровья Гали. Сказал мне ее человек, которому я привык доверять во всем — полковник Егоров. Сменив гнев на милость, он пришел навестить меня с традиционным в таких случаях кульком яблок. Оказывается, прежде чем прийти ко мне, он справился в больнице о здоровье Гали, которую с легкой руки востроносенькой докторши считал моей женой.