Джеймс Олдридж - Джули отрешённый

– Попридержите его, черт возьми!

– Гоните его!

Джули ничего не слышал.

– Билли! Окороти своего психа, опять он зарвался…

Билли ничего не слышал. Несколько пар продолжали бешено отплясывать: что-что, а ритм Джули выдерживал. В сущности, подобно певцу в средневековом хоре, Джули, следуя заданной примитивной теме, импровизировал вовсю. Но долго так продолжаться не могло. Полдюжины шумных пар бросили танцевать, столпились перед Джули и махали руками и топали, пока он наконец не остановился. Когда Джули умолк, остальные музыканты сыграли еще два-три такта, словно гнались за ускакавшим конем.

– Не останавливайся, Джули! – заорал Боб Эндрюс. – Давай наяривай…

– Он чересчур гонит! Опять зарвался!

– Да пусть его…

В толпе заспорили. Кое-кто смеялся, но все еле переводили дух.

– Да не мешайте вы, только все испортили! – крикнула Норма Толмедж. – Оставьте его в покое…

Несколько минут Джули слушал с таким видом, будто его это не касается. Потом положил кларнет, встал и сошел с эстрады. В толпе вновь раздались крики – и одобрение и ругань, – казалось, Джули обиделся, но я-то знал: обижаться он не умеет.

– Джули…

Он увидел меня и подошел к вагончику, на перилах которого я сидел, – был он очень бледен и с трудом переводил дух, словно ему не хватало воздуха.

– Где ты научился так играть на трубе? – спросил я. – Ты ведь говорил, что не можешь выдуть из нее ни единого звука.

Труба меня ничуть не интересовала, просто у меня не нашлось дружеских слов, так потрясло меня все, что он сейчас творил.

– Вилли опять мне ее одолжил. Но это дурацкий инструмент. На нем можно брать только верх и низ, для протяженности он не годится.

Я не понял, о чем он толкует. Но, наверно, он так говорил, исходя из своей причудливой вертикальной системы записи нот. И, думаю, он хотел сказать, что труба приспособлена для мелодии, а не для гармонии. Но я был польщен, что он пожелал хоть что-то мне пояснить. Я дал ему немного отдышаться – уж очень он скверно выглядел: не то устал, не то нездоров, и потом, станешь донимать его вопросами, пожалуй, повернется и уйдет. Танцоры разбрелись по уголкам потемней, они хоть и ворчали, но примирились с перерывом, а джазисты остались сидеть на своих местах, словно ждали, чтоб вернулся Джули.

– Знаешь, Джули, – сказал я по старой привычке тоном обвинителя, – не на тех ты инструментах играешь (мысль эта пришла мне в голову, пока я его слушал). – На них ты просто даром тратишь время.

Он только молча на меня взглянул.

– А на пианино ты не пробовал? – спросил я.

Джули пожал плечами, покачал головой.

– А почему?

– В пианино я ничего не понимаю, – ответил он.

– Так разберись, – сказал я. – Это единственный инструмент, который даст тебе все, что нужно.

– А мне ничего не нужно.

– Еще как нужно. Если ты по-прежнему хочешь сочинять музыку на свой лад, это можно только на пианино. Понимаешь ли…

Наверно, это была дурацкая затея. Где Джули достать пианино? У «Веселых парней» пианино было, но ведь Джули оно понадобилось бы совсем не для того.

– Тебе Скребок последнее время не попадался? – спросил он и тем самым решительно захлопнул дверь, ведущую к музыке.

– Нет, не попадался, – с досадой ответил я.

– Мне тоже, – продолжал Джули. – Говорят, миссис Бойл, кондитерша, выплеснула на него кастрюлю кипятка и ошпарила ему спину.

– Тогда он, верно, где-нибудь отлеживается, – сказал я, уступая желанию Джули кончить тот разговор.

– А может, его отравили, – сказал Джули. – Его все время пытаются отравить. Миссис Джонсон травила его в прошлую пасху.

– Возможно, возможно, – сказал я, окончательно потеряв надежду снова проникнуть за ту запертую дверь. – Похоже, в городе полно отравителей. Кто-то все время пытается отравить нашего Мики.

– Это потому, что кое-кто не любит твоего отца.

– Да неужели!

Джули изредка, бывало, вдруг заметит что-то простое, житейское и вот так сообщит тебе о своем открытии, ну, точь-в-точь как ребенок сказал бы, что солнце заходит каждый вечер.

– Ну, до свидания, Кит, – сказал он, соскочил с перил и пошел к «Веселым парням», утирая лицо крохотным платочком – уж конечно, не своим, а Нормы. И наверняка Норма нарочно оставила нас наедине – и сделала это ради Джули.

Я хотел еще послушать его игру, но остальные заиграли, а он просто сидел на стуле и не прикасался ни к одному инструменту. Ни дать ни взять нищий пациент в приемной врача. Сидит и ждет. И его острые локти и колени и драные туфли куда больше бросаются в глаза, чем ярко-синяя курточка, – поглядел я, поглядел, и вдруг захотелось уйти. Не желал я больше никакой музыки. Не желал видеть, что он тут с собой делает, – я-то ведь понимал: его привел сюда вовсе не джаз «Веселых парней». Джули и здесь, как всюду, вел все ту же войну. Он по-прежнему сражался со своими духовными врагами с той злостью, что прорвалась у него зимой и так испугала его мать, с властью любовно обнимающих рук, со всем ужасающим гнетом набожности, царящим в этом добродетельном доме. То было не отступничество, но нескончаемая борьба, и, уходя из старого полутемного сарая, я все думал, какова-то будет окончательная, решающая битва Джули со всем тем, против чего он бунтует.