Гуннар Столесен - Ночью все волки серы

— А он не говорил, к кому именно обращался?

— Поскольку он не назвал никаких имен, сказал просто: «дирекция», значит — имел в виду одного-единственного человека…

— Кого же?

— Хеллебгоста. Самого директора.

— Который позднее отрицал, что ваш муж сообщал ему что бы то ни было?

В ее глазах вспыхнул огонек.

— Да, именно так.

Ее кулачки судорожно сжимались и разжимались, и те кровавые годы снова застучали в ее висках.

— А на следующий день… — у нее перехватило дыхание — а на следующий день… все кончилось, оборвалась и моя жизнь, Веум.

Я молча кивнул.

— А ведь был прекрасный весенний день! На небе ни облачка. Ярко сияло солнце, но когда он ушел на работу, мне было не по себе из-за происшедшего накануне. Он ушел такой подавленный и огорченный, и я уже не сомневалась, мне стало так страшно, потому что я…

— Потому что ты…

— Мне всегда бывало так страшно, когда на фабрике назревал конфликт. А в тот день я была убеждена, что он решился на забастовку, что будет призывать людей прекратить работу, если дирекция не уступит.

— Но ты ведь знаешь…

— Нет, я не знаю, что произошло в тот день, ведь Хеллебюст был в Осло, поэтому Хольгер не смог переговорить с ним еще раз, и вот… А когда они позвонили мне и сказали… — она перевела дыхание, — я держала в руке телефонную трубку и меня как будто парализовало…

Она сидела, склонившись над чашкой с кофе. Указательный палец осторожно скользил по ее краю, будто лаская. Она произнесла тихим голосом:

— С тех пор я живу одна. — Она посмотрела на меня, как мне показалось, с вызовом. — Не правда ли, смешно, когда женщина, которой скоро шестьдесят, рассуждает о любви?

— Нет.

— Ты молод, и время сейчас иное. Все изменилось. Люди бросаются от одного брака к другому, не знают покоя… Но находят ли они время, чтобы любить по-настоящему? Или мне просто повезло быть в числе тех, кому довелось пережить настоящую, большую любовь. Немногим это дано. Я так любила Хольгера, а когда его не стало, я ощутила пустоту. Образовался вакуум, который уже ничто в жизни не могло заполнить. Понимаешь?

Я внимательно вгляделся в ее лицо. Ее никто не целовал с 1953 года, с тех пор ее не захватывали водовороты и омуты чувственных наслаждений, потому что ей это было уже не нужно. Потому что все это она уже испытала. Это звучит романтично и несколько старомодно, но каким-то удивительным образом я чувствовал, что понимаю ее, и что между нами есть родство душ, когда мы сидим вот так, напротив друг друга в этой маленькой кухоньке. Женщина, которой почти шестьдесят, давно не знавшая любви, и начинающий седеть мужчина с чувством безграничной тоски, недавно поселившейся в нем.

Я спросил:

— А чем занимается твоя дочь?

— Анита? Она работает в детском саду в Ладдефьорде. Она любит детей, но своих у нее нет. Она не замужем. Снимает здесь маленькую квартирку в мансарде, часто приходит ко мне обедать, как и раньше.

— Как она перенесла утрату?

— Трудно сказать. Она ведь была совсем маленькой, когда все случилось. Многого не понимала. Но начинала истерически рыдать, если я хотела уйти куда-то вечером. Наверное, боялась, что и я исчезну так же, как отец. Но я часто думаю, что тяжелее для нее было мое нервное расстройство и эта проволочка с выплатой по страховому полису и все это злословие, обвинения против Хольгера, расследования, бесконечные и безрезультатные встречи с страховыми агентами фирмы, адвокатами, полицейскими. Прошло пять или семь лет настоящего кошмара, и только тогда наконец все утихло, и мы снова смогли жить как все нормальные люди. То, что потом она стала такой неуравновешенной, наверное, связано с этим.

— А что с ней?

— Да нет, ничего особенного. Ведь в наше время у каждого свои проблемы. У нее тоже. Мне кажется, сейчас нет ни одного ребенка без душевной травмы.

— Возможно.

— Я, наверное, старомодная женщина.

Она замолчала. Уличный свет отражался в стеклах ее больших очков, и это как-то отдаляло нас, казалось, что она смотрит на меня с улицы сквозь оконное стекло.

— Скажи мне, — спросил я, — ты говорила с Хеллебюстом о случившемся?

Она кивнула.

— Я писала ему много раз. Умоляла рассказать, что же действительно произошло, признать, что Хольгер обращался к нему и сообщал об утечке. — В ее голосе послышалась горечь. — Он ни разу не удостоил меня ответом.

— Конечно. У всех директоров есть одна общая черта. Они никогда не признают своих ошибок.

— Я пыталась звонить ему, но мне так никогда и не удалось поговорить ни с кем, кроме его секретарши.