Инна Булгакова - Сердце статуи

— Не алчность, а забывчивость!

— Брось! Не смог вовремя избавиться от золота. И от маски — безумное влечение к атрибутам смерти — распространенный феномен, своего рода некрофилия. Двух покойниц обобрал.

Я вздрогнул: не в своем ли грехе обвинил меня некогда этот ненормальный? Он бормотал:

— Я любил свою жену — живую. А теперь боюсь. Боюсь мертвых, они укоряют — вот почему я не могу пойти на кладбище. Ребят, неужели вы не понимаете? Она впутала нас…

— И ты отомстил, — констатировал Иван Петрович.

— Не тебе бы становиться в позу.

— Иван Петрович, а вы-то почему все скрывали?

— Эх, Макс, я тоже хорошо… хорош тут душок меж нами.

— Дух разложения, распада.

— Если б я знал, что она была связана с ним, что последнюю свою неделю она провела с извращенцем…

Семен возмутился:

— Да я не с мертвой снял, дурачки, что вы в самом деле! Я посадил ее в электричку…

— 3 июня? — уточнил я; все тяжелее становилось мне поддерживать разговор, как в вязком сне.

— Ну!

— Так вот почему ты пошел ее провожать?

— Она вошла в тамбур, мы говорили об изумруде, она была какая-то рассеянная, как будто не в себе. Я исхитрился и снял часики. Они мои.

Понятно: Цирцея тоже была одержима золотом и, конечно, бросилась за ним отнять. И они вместе вернулись в Москву, сюда, к «алтарю» в честь другой умершей. Эти жуткие реалии попахивали мертвечинкой и были невыносимы. Я обратился к Ивану Петровичу:

— Вы прихватили в кемпинг ее сумку с вещами?

— Да у нас была договоренность, что она приедет в течение недели, как только освободится. Я разыскал киноэкспедицию, несколько раз ходил на съемки, но ее не нашел и начал волноваться. 10 июня — последний срок. Я покинул лагерь в пять часов, заглянул к киношникам и пошел на станцию позвонить тебе.

— Я провел ту неделю с Надеждой.

— Это теперь известно, а тогда… В общем, я услышал искаженный женский голос и сделал неверный вывод.

— Во сколько вы приехали в Змеевку?

— Примерно в 10, можешь проверить по расписанию. Но не в Змеевку, а в Темь.

— Почему?

— Понятно, почему, — прошелестел Сема из «иного мира». — Когда задумываешь такое… Могилы мучают, правда?

— Сема, очнись. Во сколько вы пришли на Солдатскую, Иван Петрович?

— Где-то в пол-одиннадцатого.

— Он все врет, — монотонный «замогильный» комментарий друга-сообщника.

— Значит, в четверть одиннадцатого Надя видела в окнах мастерской не вас?

— Не меня.

— Врет.

— Сема, может ты в спальне посидишь, пока мы с Максом разберемся?

Ювелир слегка опомнился и заявил:

— Я хочу дать показания! А впрочем… — сумасшедшая усмешечка пробежала по воспаленному лицу. — Впрочем, погожу. Кое-что надо уточнить.

— Ладно, в свое время. Иван Петрович, продолжайте.

— Дверь была незаперта…

— Я вспомнил стук!

— Незаперта. Гремела музыка, сверху на лестницу падал свет. Я поднялся в мастерскую: кругом языческие обломки, среди которых лежал ты.

«Языческие обломки» — с каким отвращением он произнес. Он их сокрушил!

— Естественно, я бросился к тебе…

— Добить?

— Прекрати!

— Добить? — повторил Сема потусторонним эхом.

— Прекратите оба, мы не в клинике! Я бросился, приподнял, показалось — ты мертв.

— Ну и?

— Я сбежал.

— Почему?

— Потому что он — убийца, — констатировал Сема. — Неужели ты не чувствуешь, Макс, неужели ничего не помнишь?

— Дай Бог, чтоб он вспомнил, — отвечал доктор с ледяным спокойствием. — Я настолько живо пережил ощущение убийства, когда ехал к тебе, что и вправду показалось: я виновен. Я не смог вынести этого ужаса.

— Однако этот ужас не помешал вам переодеться.

— Кровь, — вдруг сказал он с застывшей улыбкой. — На белой и голубой полосках куртки ярко проступили пятна.

— У тебя кровь четвертой группы, — сказал Сема.

— Я не виноват в таком совпадении. Думаю, в кладовке кто-то прятался.

— Кто?

— Или она, или ты с мертвым телом.

— Статуя, — Сема рассмеялся на грани истерики. — Статуя на фотографии.

— Безумная идея возникла в моем мозгу, я ее сразу изгнал — не может быть! — забыл!

— О чем мы? — и доктор как-то странно взволновался. — Все же было разрушено!

— Иван Петрович, и вы не посмотрели в кладовке, не поискали ее?

— Кого?

— Веру.

— Не догадался, я был слишком на взводе.

— Вы видели в мастерской ее вещи?

— Я был слишком на взводе, — повторил он с маниакальной монотонностью. — Помню только, как бежал, задыхаясь, в Темь. Успел.