Инна Булгакова - Сердце статуи

— Чего ты его так называешь? — уклонился мой друг от ответа.

— Невропатолог мне известен только в качестве врача. Он установил, что во мне атрофировался инстинкт секса и творчества.

— Восстановится, Макс.

— Не уверен, что я этого хочу.

— Ты очень много работал, в сущности, только этим и жил.

— А женщины?

Сема закурил сигарету — тоже «мальборо» — и заявил задумчиво:

— Ты не придавал своим связям серьезного значения — наверное, поэтому имел над женщинами безграничную власть. Но Вера — особая статья.

— Почему?

— Потому что ведьма.

— Да ну тебя!

— Нет, скажи! Какого черта она пришла сюда 10-го, если 7-го порвала с тобой?

— А может, ее пленил изумруд?

— Похоже… Макс, похоже, так — воскликнул Сема. — Она по драгоценностям с ума сходила… И по дороге на станцию, ну, тогда еще — 3-го, все про камень расспрашивала. А я, кретин, соловьем разливался!

— Но письмо все-таки отослала.

— Правильно. А потом пожалела, приехала подольститься, камешек выманить… — проговорил Сема с истинной злобой и вдруг запнулся. — Макс, я так и не понял: убита она или нет?

— По последним сведениям, Вера превратилась в статую.

Он не стал переспрашивать, обзывать меня помешанным, только ссутулился, уставился в овальное оконце, где за узорной решеточкой небо синее такое, сверкающее.

— У тебя есть ее телефон?

Семен вздрогнул.

— Чей?

— Веры… ну, подружки.

Он достал из сумочки на поясе шикарную авторучку и записал телефончик прямо на своей визитке с золотым Авадонной. Помнит наизусть!

— Я такого Ангела слепил?

— Точь-в-точь.

— А чья идея была?

— Моя.

— И где он?

— Я же сказал…

— На каком кладбище?

— Зачем тебе?

— На каком?

— На Успенском. Зачем тебе?

— Не знаю… Я болен, Сема. У меня раздвоение личности.

— Ванюша поставил такой диагноз?

— Я сам себе поставил.

Я цепляюсь за Надежду, как ребенок, и без ночных наших свиданий у садовой изгороди с плющом, кажется, не протянул бы. Она опять к себе звала, а я боюсь опозориться, даже боюсь спросить: что у нас с ней было-то? Нет, для меня это неважно, у меня либидо ослабело — а вот для нее?

Да ладно, черт с ним, с сексом — выжить бы. Сегодня ночью Большая Медведица и Малая опять светили мне прямо в очи, вселенский холод обжигал, как Божий гнев (вдруг выговорилось), и я точно знал (в продолжении той моей мысли, в первую ночь здесь): надо найти убийцу и казнить. Господи, страшно, но надо.

Проснулся перед рассветом в шезлонге в холодном поту, вдруг осознав — мой жуткий сон видоизменяется. Зеленых пятен становится все больше, они расползаются по шее, по груди, по лицу. Она тут в доме разлагается, статуя, и мне словно знак подает: найти и казнить. Тут краешек солнышка показался, все осветилось, мокрая зелень в росе засверкала, утренние птицы запели, и дева с юношей ожили, как будто заговорили, а главного не сказали. Я все смотрел и смотрел: на что же я потратил творческую энергию, когда еще гордостью Змеевки был? На кого похожи возлюбленные?.. Ни на кого — идея, мечта, химера.

Во какое словечко мне известно — химера (точно известно, даже помню, что древнегреческий герой Беллерофонт убил чудовище). Откуда — из юности? Все-таки в творчестве скульптора есть соблазн — язычество. Хотя — кто его знает? — может, вандал этот самый разбил у меня и распятие. Пойти посмотреть и по осколкам восстановить… не статуи, а тени воспоминаний о них? Нет, тяжело, не хочу.

Кое-как дотянул до девяти и поехал в Москву. Вчера вечером по телефону умолял — чуть не слезно, болен, мол, не выхожу — Верину подружку приехать. Ни в какую! Едва соизволила у себя принять. И такой вид, будто я сейчас за кувалду схвачусь.

Ехать тяжело было, словно в преисподнюю. Все кругом незнакомо, люди ненормальные, прям не наши, нищие вереницей прут, тут же пиво из банок тянут, газеты суют: «Заговариваю любовь». Что такое «заговариваю любовь»? Нет, нет, мне читать нельзя, доктор запретил.

Квартира в Чертанове маленькая, веселенькая. За сто долларов в месяц. Это сколько по-нормальному? Почти триста тыщ. Я быстренько произвел в уме вычисления. Тоже ненормально, заработки мои не такие уж громадные, ювелир не разорился.

Наташа — хорошенькая девица, такая рыженькая прелесть с черными глазами, одета в одну майку… или это мини-платье… словом, все при ней, кабы не смотрела на меня с таким ужасом. Не бойся, девочка, я уже отгорел. Над тахтой цветная фотография: Наташа, еще одна в трехкратном объятии с толстомордым дядькой. Режиссер, оказалось, чуть не дал роль.