Йозеф Шкворецкий - Львенок

Некоторые из присутствующих, впрочем, реагировали на правку академика с большим негодованием.

— Об этом надо написать! — горячился литературный критик Коблига, недавно подвергшийся атаке в периодической печати. — Это же возмутительно! Страшно подумать, что кто-то способен на подобное литературное варварство!

Собравшихся весьма удивило сочувствие к академику, проявленное писателем Ко-панецем. Это действительно было странно, если учесть, что совсем недавно Копанец заслужил прозвище «Мастер прокола», ибо ему удалось с помощью собственного вполне банального соцреалистического романа «Битва за Брниржов» (в котором он слишком уж новаторски соединил политику не с привычной схваткой различных убеждений, а скорее с эротикой) способствовать краху издательства — нашего конкурента. С некоторых пор эта гроза редакторов приударял за Блюменфельдовой, как я подозревал, из шкурных соображений. Он явно сумел распознать, где именно находится самое уязвимое место в укреплениях, возведенных нашим шефом для защиты от неподходящих талантов.

— Вы, маэстро? — с удивлением спросила Анежка. — Вы, истинный апостол правды?

— Что ж, у всех есть свои грешки, — ответствовал апостол, поправляя темные очки на крохотном носу, напоминавшем о созданных Ладой [18] Иозеф Лада — прославленный чешский художник, более всего знаменитый своими иллюстрациями к «Похождениям бравого солдата Швейка» Я. Гашека. профилях. — Я, к примеру, готов все понять. Когда-то, сразу после Февраля, я нанялся негром к заслуженному деятелю искусств Карелу Старецу…

— Так это вы, значит, в ответе за все его мерзости? — выкрикнула пронзительным голосом Блюменфельдова.

— Ну нет, далеко не за все. После Февраля он писал сам. Мне же было поручено только просмотреть на предмет верности марксизму его книги времен Первой республики. Я делал более выпуклыми классовые характеристики персонажей, добавлял интеллектуалам космополитические черты — ну и все в таком духе.

Начался новый приступ веселья. Блюменфельдова налила всем виски и раздала желающим «Лаки Страйк». Копанец жестом самоубийцы опрокинул в рот свою порцию и тут же придвинул рюмку поближе к бутылке — за добавкой.

— Маэстро, берегите силы для вечера, — напомнила ему Блюменфельдова, а Салайка принялся громко зачитывать сцену из сочинения классика: два католических священника семнадцатого века встречаются перед пожарной частью, зачем-то крестятся и приветствуют друг друга словами «Доброе утро, коллега!»

— А вы знаете, как мне удалось добиться расположения нашего начальника? — спросила Даша после следующих двух рюмок. Я знал. Это было самое недолгое расположение, которое шеф питал когда-либо к кому-нибудь в нашей редакции. — Не знаете? Тогда я вам расскажу!

— Наконец-то пришла очередь пикантных историй, — заметил Копанец.

— Если вы, маэстро, ждете эротики, то будете разочарованы. Никаких постельных сцен. Чтобы подмазаться к шефу, я предпочла не койку, а литературу.

— Как странно, — сказал Салайка. — А вот новая девочка из секретариата кажется еще моложе тебя, хотя ты у нас и очень юна, и все же мне сдается, что…

— Которая? — встрепенулась Анежка. — Почему я ничего не знаю? Блондинка, да?

Какое-то время все оживленно обсуждали блондинку из секретариата, которую Салайка застал в обществе шефа, когда рабочий день уже давно кончился. Анежка хотела узнать подробности, и они не заставили себя ждать. Картотека сплетен, заботливо собираемая Анежкой в собственной головке, пополнилась еще одной, причем замечательной. Моя соседка по комнате могла бы написать подлинную историю нашего издательства. Она наверняка была бы куда интереснее той официальной хроники, которую усердно вел бывший партизан Андрес и которая включала в себя в основном протоколы важнейших совещаний и социалистические обязательства редакторов. Что касается секса, то там отмечались только свадьбы; правда, записи о них сопровождались юмористическими стишками. О разводах хроника умалчивала. Андрес исправлял историю в духе бескомпромиссного оптимизма.

— В моем случае никаких обжиманий не было, — вернулась к своему рассказу Даша.

— Хватило одного Карела Чапека. В «Войне с саламандрами» я выловила опечатку, которая постоянно переходила из одного издания в другое: Wellcome с двумя /. К сожалению, наша дружба длилась всего две минуты. Надо мне тогда было держать язык за зубами.

Да уж, Даша, подумал я, что надо, то надо. Поверить, что ты и на самом деле сказала то, что нарушило всю идиллию совещания, было трудно; да сначала никто и не поверил. Мы все решили, что это — коллективная слуховая галлюцинация, хотя, как тут же выяснилось, слух нас не обманул. Если в этой нашей «Войне с саламандрами» впервые будет правильно написано Wellcome с одним /, провозгласила тогда пронзительно Блюменфельдова, то нам следовало бы, в соответствии с недавними разоблачениями (это ты подводила теоретическую базу, причем, как полагала, очень ловко), вернуть ту составную часть романа, которая печаталась во всех прижизненных изданиях Чапека, но была исключена из текста после сорок восьмого года, а именно — «Манифест Молокова».