Йозеф Шкворецкий - Львенок

И она меня поцеловала. Она упорно добивалась ясности, но откуда ей было взяться? Потом Вера положила голову мне на грудь, в носу у меня защекотало от аромата ее свежевымытых волос — но внутри по-прежнему была сплошная пустота. Пустота. И еще капелька жалости.

— Это у тебя пройдет, Карличек. Я тебя ни в чем не упрекаю. Я современная, — сказала мне девушка из Трговых-Лад, которая не понимала истинного смысла ни единого чужестранного выражения и в чьей неприметной библиотечке стоял потертый словарь иностранных слов. — Вот видишь, я не такая. Я не устраиваю тебе сцен. Я буду терпеливой, и у тебя это пройдет.

— Я никогда не любил тебя, Вера, — просипел я.

Она быстро прикрыла мне рот рукой.

— Не говори так! Ты любишь меня! Правда? Ответь!

— Люблю.

— Вот и хорошо. Я тебя люблю. Ты даже можешь меня бить, если ты согласен…

Тут голос у нее пресекся. А потом, после долгой паузы, мой современный театральный деятель прошептал еле слышно: — …согласен не бросать меня.

Алебастровая фигурка была уже освещена по пояс. Луна совлекла с нее темноту, и соски теперь походили на черные маки.

— Я этого не перенесу. Я что-нибудь с собой сделаю.

Несчастный голосок пропал втуне.

«С собой сделаю»! Ты прочтешь Шопенгауэра и снова попытаешься обольстить меня своим прекрасным мокрым телом. Но я, Верушка, больше на это не куплюсь. И сам Виктор Дык [17] Виктор Дык (1877–1931) — знаменитый чешский поэт, драматург, прозаик, один из любимейших писателей И. Шкворецкого. Трагически погиб, утонув в озере Ядран в Югославии. Последний стихотворный сборник провидчески назывался «Девятый вал». тебе не поможет. Белесая стрелка луны добралась до колен алебастровой статуэтки. Я уже вернул себе способность рассуждать здраво. Я пропитался мудростью эпохи. Если я хочу когда-нибудь вот так же лежать рядом с барышней Серебряной, то с Верой мне надо быстро и решительно расплеваться.

Свой неизвестно который день рождения Блюменфельдова начала отмечать прямо с утра в редакции. За дверью ее берлоги раздался взрыв хохота, и, войдя, я обнаружил внутри довольно много народу, окутанного клубами редкого табачного тумана. Коллега Салайка как раз показывал собравшимся что-то забавное в толстой рукописи, и Блюменфельдова — не в той блузке, что вчера, но тоже из «Тузекса» — давилась хохотом.

Когда я открыл дверь, все вздрогнули. Но потом поняли, кто пришел, и веселье продолжалось.

— Поздравляю, Даша, — сказал я и поцеловал Блюменфельдову в губы, пахнущие импортными сигаретами. — Еще хотя бы половину того, что ты уже прожила!

— Ты желаешь мне умереть совсем молодой?

— Любимцы богов, как известно…

— Я не их любимица. Во всяком случае Бог-отец меня точно не жалует.

— Кто? — спросил писатель Копанец, который во время моего поздравления привстал с места.

— Я про товарища Прохазку, — объяснила Даша. — Он даже не пригласил меня на свой день рождения, хотя мы и родились с ним в один день. — Потом ей пришло кое-что в голову, и она повысила голос: — Ну-ка, товарищи, кого из вас пригласили, чтобы мы знали, с кем держать ухо востро?

Оказалось, что никто из присутствующих на праздник к шефу не зван. Блюменфельдова подняла тост за вновь образованный кружок шефских нелюбимчиков и при этом незаметно покосилась в мою сторону. Честно говоря, меня тоже удивляло, что я не получил приглашения, и в другое время я бы долго терзался по данному поводу. Однако в новой жизни, которую я начал на этой неделе, шкала моих ценностей изменилась. Итак, я выбросил эту задачку из головы и склонился вместе с прочими над рукописью Салайки, ставшей источником такого дружного веселья.

Это была книга чешского классика, явившаяся плодом досконального сравнения всех прежде существовавших изданий, проведенного несколькими сотрудниками Института национальной литературы. В результате их совместных усилий возник внушающий благоговение текст, в котором (как указывалось в редакционном предисловии) едва ли не в полной мере нашли свое отражение первоначальные эстетические и идейные замыслы автора, очищенные от наслоений позднейшей редакторской правки, которую вносили буржуазные издатели, а также от типографских опечаток и корректорских недосмотров. Академик Брат лишь заменил в нем (к сожалению, из-за большого объема материала не всегда последовательно) христианские реалии светскими — и рукопись, отвечающая теперь как единственно верным литературно-историческим и лингвистическим принципам, так и научному мировоззрению, попала на стол к коллеге Салайке. Тот смеха ради прочел ее и сейчас демонстрировал всем самые выдающиеся образчики вмешательства академического пера.