Дмитрий Соловьев - Чистильщик

Баюкая девушку на руках, Крысолов вдруг почему-то увидел себя, укачивающего Оксану на руках, но уже окровавленную, полумертвую, шепчущую последние слова. И он разобрал их – посиневшие губы прошептали «люблю». Стряхнув энергичным движением головы видение, Крысолов крепче прижал к себе девушку, словно попытавшись оградить от страшного финала короткой жизни, спасти. Но при этом зная, что ничего не волен изменить.

– Я обещал тебе сказку Мертвых Миров? – прошептал он. – Так слушай и не пугайся. Все мы когда-нибудь заходим за Черту.

Вечерний снег окутал своей пеленой Город, притушил сине-оранжевое световое марево над ним, сделал его чуть живее. Голые деревья ждали, что снег укроет их, но хлопья были сухими и не липли на их тонкие обнаженные ветви. Лишь ели благодарно поникли мохнатыми лапами под тяжестью микросугробов на своих колючих зеленых плечах.

Я стоял на платформе и бездумно курил, прикуривая одну сигарету от другой. Ждал электричку на Город. Причем вся бессмысленность ожидания была мне ясна, как божий день, – последняя электричка ушла в Город два часа назад, следовательно, первая будет часа через два с половиной, а то и три. И можно было провести эти часы в тепле и уюте, благо до дома – двадцать минут ходьбы. Но я стоял и курил, не в силах забыть монолог лейтенанта.

Темный полузаброшенный парк, засыпанный снегом, похорошел, в нем появилась какая-то несвойственная ему уютность и покойность. Аллеи слегка осветились тем странным внутренним свечением, которое присуще лишь свежевыпавшему снегу. Хлопья невесомо падали нам на плечи, застревали в волосах, холодно, равнодушно и мягко ласкали наши лица.

Снег поскрипывал под подошвами высоких ботинок лейтенанта. Я старался ступать тише, чтобы скрип снега не заглушал слов Прэстона, часть из которых я все равно не слышал, – лейтенант говорил тихо, часто – куда-то в сторону, а тут еще и моя глухота на одно ухо. И как я ни подстраивался, лейтенант все равно оказывался с моей левой, глухой стороны. Эта игра в «услышь ближнего» держала меня в напряжении, утомляла. Содержание речей лейтенанта тоже оставляло желать лучшего. Лейтенант Прэстон положительно был безумен. Но крайне любопытным и последовательным безумием.

Что-то неразборчиво пробормотав, лейтенант повернулся ко мне всем корпусом, словно штурмовое орудие «Элефант». Темные его глаза уставились мне в лицо, как стволы спаренных «эрликонов». Я поежился от такого взгляда.

– История мертва, мой друг, – отчетливо произнес лейтенант и странно усмехнулся. – Мы дохлебываем остатки былого величия, доедаем былую непрерывность, сами производя лишь перфорированную субстанцию, которую именуем то «время», то «история». Истории более нет, ибо нет времени и нет реперных фактов, на коих историческое исследование может базироваться.

Он сделал паузу и закурил. «Возможно, – подумал я, – но что же осталось? И что куда девалось?»

– История мертва, – повторил он. – Ибо богов упразднили, а герои вымерли. Где Геркулес и Персей? Где Уллис и Леонид Спартанский? Где Александр, Цезарь, Брут, Иешуа, Пилат? Атилла, наконец? Где они все? Мы помним их рассудочно, помним Ричарда Плантагенета, Тэмучжина, псевдоистеричку Жанну, Спинозу, Леонардо, Рафаэля. Почему-то помним Гете, Амадеуса, Фридриха Прусского, дуэт Бонапарт-Кутузов, Вольтера и князя Рымникского, Ницше, Брусилова, Гумилева-старшего, Танака, полковника Тиббетса и Гессе, Брехта. Но как помним? Для чего?

Произнеся столь длинную тираду, он умолк, переводя дыхание, пару раз жадно затянулся и продолжил, не выпуская сигарету из губ. Пару-тройку слов он произнес из-за этого неразборчиво, и я их не услышал.

– …помним их, как я уже сказал, чисто рассудочно, уподобляя своих исторических героев героям беллетристической литературы. Истории более нет – она погибла под руинами мифа, язычества, магии. Сама стала мифом, легендой.

Раньше, когда живы были Зевс и Аполлон, Овайнио и Шива, Си-Ванму и Один, время было сплошным и один герой наследовал другому, царство шло за царством. Герои и цари не умирали, они просто отходили в тень – во тьму, если хотите, – и продолжали там жить. Пусть непонятной, таинственной и сокрытой, но – жизнью. И история текла. История героев, царей, святых и богов. История одиночек.

– Но… – начал я, желая возразить так: «Но и сейчас историю вершат личности». И вовремя остановился, понимая всю абсурдность этого заявления. Но Прэстон словно услышал мою фразу.