Дмитрий Соловьев - Чистильщик

Оксана тонко улыбнулась.

А потом была пьянка. Одна из тех, что так часто видел Крысолов, и которые он не любил всей душой. Приходилось тихо врать, перемешивая истину с ложью, играть на публику – Иру, Владика, Свету и Леньку. Лишь Оксана – и Крысолов чувствовал это – не верит ни единому его слову и ждет откровения, правды, Истины. Но этого Крысолов не мог ей сказать – не знал сам. Тяжко и нудно.

К счастью, около полуночи гости разбрелись по домам, Ленька уединился с Ириной в своей комнате, предварительно кинув на диван в гостиной постель для Крысолова. Распахнув окно настежь, тот застелил узкий диван простыней, кинул на него подушку и присел на подоконник, сунув в губы сигарку. «Черт, – подумал он и грустно усмехнулся, – не хватало, чтобы в меня влюбилась юная девица, да еще – сестрица приятеля».

Скрип двери Крысолов услышал позже, чем дуновение воздуха. Прикрыв глаза, он просканировал ауру вошедшего и лишь потом повернулся. Оксана. Девушка стояла на пороге, завернувшись в тонкую простыню. И Крысолов отметил, что ткань, обернувшая тело Оксаны, скорее не прикрывала, а подчеркивала все прелести фигуры юной девы. «Интересно, – подумал Крысолов, – это у большинства женщин генетически или благоприобретенное? Они драпируются в ткань, чтобы эффектно обнажить то, что едва скрывают, чем скрыть то, что могли бы с легкостью обнажить. Хотя не все».

Оксана легко скинула с себя простыню и, на секунду обнажив загорелое тело с четырьмя крошечными треугольниками белой кожи, нырнула под одеяло постели Крысолова. Тот поглядел в ее блестящие глаза.

– И это имеет смысл? – тяжело спросил он. Оксана пожала плечами.

– А во всем должен быть смысл? – спросила девушка, и в ее голосе Крысолов почувствовал слезы. Но на глазах и лице он не увидел их.

– Не знаю, – задумчиво произнес он. – Может быть – да. Я лишь недавно стал задумываться о смысле вещей. Жизни – в том числе.

– Но, – девушка замялась, подыскивая слова, – я хочу быть с вами… С тобой.

– А зачем? – грубо перебил Крысолов. – Зачем? Неужели не понятно, что я – одиночка? Что любовь и семья, и все прочие радости – не для меня? Я же заметил – ты чувствуешь, что я вру твоему брату, как сивый мерин. Я же не человек в вашем понимании этого слова.

Девушка, опустив лицо, утерла слезы, и Крысолов почувствовал, как болезненно заныло у него в груди, кольнуло сердце. Он подсел ближе, на край дивана. Оксана прильнула к нему, обхватила его за шею, спрятав лицо на груди. Легко поглаживая ее по волосам, Крысолов тихо и напевно шептал:

– Дурашка, ты все еще веришь в любовь с первого взгляда? Счастливая! Если бы я мог так легко влюбиться и думать, что все это навеки, что это так же неразрушимо, как горы, как русла рек, как прибрежные скалы… Но я знаю кое-кого, кто видел, как рушились горы, как реки меняли свое течение, как море рушило утесы. И все это было – все-таки – долговечнее любви. Ибо это чувство живет лишь, когда есть полное физическое и эмоциональное приятие. Но что в этом мире можно принять? Что неизменно?

– Любовь, – прошептала Оксана. Крысолов грустно усмехнулся.

– Если бы все так и было! Но нет ничего в этом мире, что не разлагаюсь бы, как падаль. И твоя, и моя любовь – не более, чем попытки реанимировать хладный труп. Нет ни тебя, ни меня. Есть лишь призраки, тени теней – ведь мир мертв, как и его история. Есть такая старая сказка – о любви и вечности. Хочешь ее услышать?

– Да, – хлюпнула носом Оксана и с типично женской непоследовательностью спросила: – Ты хранишь верность одной женщине?

Крысолов рассмеялся, но невеселый это был смех.

– Если бы так. Но время – лучшее лекарство от любовных ран, девочка. Если бы я хранил верность той женщине, которую люблю больше жизни, то мне стоило бы стать монахом. Но я не монах. И не забыл ту женщину. Потому что она может мне дать то, что не можете вы, обычные люди. Да почему – обычные? – мотнул он головой. – Просто – люди. Вестимо, брат рассказывал тебе про мою нечеловеческую выносливость, храбрость и силу? Трудно скрыть свою анормальность, когда бок о бок живешь с человеком долгое время, да еще и в экстремальных условиях. Так вот, он почти не ошибся – я ведь не человек, мне это все можно… Или просто дано… Или полагается? Не знаю. Но для меня любовь – это больше, чем щекотание чувств или безрассудочный порыв. Это еще и сохранение вида. А когда стремление сохранить вид совпадает с этим самым порывом… Знаешь, Оксанка, у меня просто нет слов, чтобы объяснить все это. Да и зачем тебе-то знать?