Дмитрий Соловьев - Чистильщик

Леня, тяжело дыша, попытался вырвать кулак из стальной хватки Крысолова, но безуспешно.

– Будь здесь кто другой, – пропыхтел он, остывая, – я бы второй рукой или ногами попробовал. Но не с тобой – бесполезно, да и не хочу. Все, отпусти, проехали.

Лицо Лени приобрело наконец естественный цвет, – налившиеся кровью глаза перестали бешено сверкать, и Крысолов разжал хватку.

– Ты вроде, Миха, не дурак… но дурак. Сморозить такое… Конечно, какой старший брат, а по совместительству – еще и врио отца не хочет свою сестричку сосватать получше. Но я ж тебя знаю – на смертном одре разве что окольцуешься. Но девке-то тоже жить надо. Втюрилась она в тебя, или не видишь? Так оставь ей надежду, коли все равно исчезнешь опять лет на эн. Понимаешь? Надежду, голова ты садовая.

– Не знаю, – холодно ответил Крысолов. – По-моему, нет ничего хуже, чем беспочвенные ожидания и пустые надежды.

– Для тебя – может, и так. А для нас, людей простых и высшим долгом не обремененных, без надежды и жить не хочется, руки опускаются. В жизни должна быть надежда – пусть пустая, пусть самая глупая, но должна.

– Философ, – тонко усмехнулся Крысолов. – Когда и где только насобачился?

– Не ври, Мишка, – тихо произнес Леня. – Не ври и не прикидывайся более грубым и циничным. Я же знаю тебя, помню, каким ты был. И не верю, чтобы жизнь смогла тебя поломать. Не из тех ты, кто ломается, понял?

Он остановился, развернул к себе Крысолова, взял его за руку и хлопнул по его открытой ладони своей. В пальцах что-то глухо звякнуло.

– Возьми ключи и иди к ней, – все так же тихо сказал Леня. – Я до вечера буду в конторе, запасной ключ есть, так что домой попаду, надеюсь. Если что – у Оксанки есть мой номер сотовика.

– Ты же в отпуске, – напомнил ему Крысолов. Леня махнул рукой.

– Плевать. Теперь все в твоих руках. Иди.

Он круто повернулся и зашагал к высотному зданию. Крысолов бросил окурок в очень кстати подвернувшуюся урну и проводил приятеля долгим взглядом. Потом машинально сунул ключи в карман и побрел куда-то без всякой цели и смысла.

В квартиру Жеботинских он вернулся часа через три, все еще не приняв никакого решения. Открыл дверь и замер на пороге. В квартире звучала музыка. Щемяще нежно пела скрипка, плакала и нервно смеялась. То ускоряясь до бешеного высокого аллегро, то переходя в медленное низкое анданте. Взвизгнув едва слышной, почти ультразвуковой нотой, неприятно резанувшей чуткое ухо Крысолова, скрипка умолкла, и он бесшумно шагнул к двери в комнату, откуда раздавалась музыка, и тотчас же замер. Потому что скрипка снова зазвучала. Но на сей раз – медленно и скорбно, глубокая печаль звучала в каждой ноте. Светлая и тихая печаль.

В прихожей Крысолов простоял более получаса – он и хотел бы отрешиться от окружающего, раствориться в музыке, в этой дивной импровизации, но проклятый внутренний таймер, который раньше был совершенно незамечаем, словно глаз или ухо, сейчас, казалось, с громким тиканьем отсчитывает секунды, раздражая и даже утомляя.

Когда отзвучала последняя нота, Крысолов выждал еще немного, не последует ли продолжения, а потом бесшумно скользнул в комнату. Оксана стояла лицом к окну, бессильно опустив руки с зажатыми в тонких сильных пальцах грифом скрипки и смычком и устало уронив подбородок на грудь. Даже с расстояния в пять метров Крысолов увидел, что девушку сотрясает крупная дрожь. Но это были не слезы, а нервная реакция на внутреннее опустошение, последовавшее за выплеском вовне той бури эмоций, чувств и волнений, воплотившимся в музыку, в безумную и нежную импровизацию. «Есть много, друг Горацио, на свете… – подумал Крысолов. – Вот как бывает: десяток часов рядом – и все, край». Он все так же неслышно подошел к Оксане и положил руки на плечи, стараясь поглотить нервную дрожь, смять ее, наполнить все существо девушки теплом и светом. Всем, какой у него имелся в загашниках странной субстанции, именуемой душой.

Оксана резко повернулась, прижалась к нему, крепко обхватив руками и уткнувшись лицом в плечо. Колки скрипки больно врезались Крысолову под лопатку, но он даже не пошевелился, лишь осторожно поглаживал девушку по спине и волосам. Он столько раз терпел боль и неудобство ради каких-то «высших» целей, что спокойно вытерпеть ради счастья – пусть и временного, очень краткого – одного человека стоило. Еще как стоило.

Тонкая полотняная куртка на его плече промокла от слез. Девушка подняла заплаканное лицо к нему. – Я думала… – всхлипнула она, но Крысолов не дал ей возможности продолжить, закрыв рот поцелуем. Он осторожно разжал ее объятия, вынул из судорожно стиснутых пальцев скрипку и смычок, положил их на подоконник и бережно усадил девушку на диван.