Андрей Константинов - Гоблины. Жребий брошен

С отличием окончив училище (с единственной четверкой по «физподготовке», которую ему явно натянули), Гена тут же уволился из рядов вооруженных сил и вернулся обратно в Питер. Здесь после года мытарств в поисках работы и случайных заработков, молодой специалист (опять-таки благодаря всепробивающей матушкиной энергии) попал в техническую службу ГУВД. Ну, а дальше пошло-поехало…

Гена плохо видел и с самого детства, не снимая, носил очки. С годами стало казаться, что его лицо даже каким-то образом трансформировалось под них. Однажды он предпринял попытку использовать контактные линзы, но вынужден был отказаться от этой идеи из-за того, что буквально испугался собственного «безочечного» отражения в зеркале. «Чего-то не уютно как-то», — сказал Гена аптекарю, забрал свои старые окуляры и вышел. Кто первым в отделе назвал его «Очкарито», не известно, но сейчас так его называли все. Когда Гена в очередной раз пускался в свойственные ему философские рассуждения, его начальник Виктор Васильевич Смолов частенько смеялся, вспоминая известного журналиста с ОРТ: «Ты, брат Гена — Певзнер, а не Познер». Виктор Васильевич уже давно вышел на пенсию, но прозвище «Познер» так никуда и не делось, продолжая служить напоминанием о «золотом веке» его, смоловского руководства.

Несмотря на постоянное столкновение по службе с объективной и не очень реальностью, Гена в последние несколько лет под влиянием свой матери стал глубоко «религиозен»: по праздникам посещал Синагогу и, как мог, соблюдал Шабат и Кашрут, из-за чего постоянно попадал во всякие смешные ситуации. К своим тридцати трем годам женат Певзнер не был, что по мнению мамы являлось крупным недостатком, с которым она по мере сил пыталась бороться. Проще говоря — постоянно устраивала Гене якобы случайные знакомства с женщинами, которые, по её мнению, могли составить счастье мальчика, после чего самоотверженно поддерживала их отношения: покупала билеты в филармонию и тому подобное. Последнюю пассию Гены «по материнской линии» звали Бета, и при одном только взгляде на неё невольно вспоминались мотивы Ветхого Завета. Так что Певзнер смотрел на очередную кандидатку лишь в крайнем случае, когда деваться было уже просто некуда.

Но случались в его служебной деятельности и благостные дни, когда «деваться было куда». Таких дней на месяц выпадало два-три, и приходились они на случаи совместного служебного ночного бдения с контролёром ПТП прапорщицей Зоенькой Шарковой. Не секрет, что должность контролера, мягко говоря, не престижна — в газетах об их подвигах не пишут, в очередь, соответственно, туда не стоят, а работы больше, чем положено. Причем результаты работы этой по определению скучны, ибо должны соответствовать многоступенчатой формалистике, выраженной в нескончаемых письменных заданиях, муторных бланках и так далее. Словом, если бы не регулярные ночные дежурства с бравыми господами офицерами, в этом богоносном учреждении Шаркова не задержалась бы ни единого лишнего дня. Но разведёнка со стажем Зоенька, разочаровавшись в институте брака как в таковом, тем не менее любила мужчин. Любила всем сердцем и остальными частями тела. И они, мужчины, с готовностью и искренней благодарностью отвечали ей тем же. Благо, взамен прапорщица ничего и ни у кого не требовала. Являя собой редчайший образчик подлинного плотского бескорыстия

Вот и в данный момент в кабинете, заставленном реле-шкафами и серверами, среди причудливыми лианами свисающих по стенам и потолку «соплей» кабелей и проводов помощник ответственного дежурного по Управлению занимался тем, что активно «склонял к сожительству» прапорщицу Шаркову. Та сдалась практически без боя (бутылочка красного полусухого в качестве лёгкой арт-подготовки — не в счёт!). На потёртый, грязный линолеум полетели форменная юбка, китель, галстук-бантик, рубашка с орлиными пуговицами и прочие «предметы туалета». Прерывисто дыша, Певзнер повалил Зоеньку на старый продавленный диван, рывком стянул с неё невесомые, целиком уместившиеся в кулаке трусики и с врождённой национальной деликатностью развёл в сторону загорелые, слегка колючие после недавней эпиляции прапорщицкие бёдра. Жадно требуя поцелуя, Шаркова закатила глаза, готовясь погрузиться в привычный мир блаженства, и призывно прошептала: «Гена! Геночка! Ну давай же! Давай, мальчик мой, обрезанный!» Однако вместо заранее известной по прошлым соитиям ответной сценарной реплики вдруг раздался хриплый виолончельный запил «Апокаликтики» и сдавленный шёпот раздосадованного Певзнера: