Жюль Руа - Штурман

Изза этого портсигара штурмана мучили угрызения совести. Он сказал незнакомке, что отдал бы все портсигары на свете... А ведь этот гладкий серебряный портсигар с вензелем в уголке ему подарила другая женщина. Но как давно это было! Их роман не имел продолжения: началась война, и все оборвалось. Быть Может, когданибудь все свои воспоминания, в том числе и эту ночь у незнакомки, он принесет в дар какойнибудь другой женщине. "Что это за потребность попусту болтать и говорить то, что не имеет никакого смысла..." - укорял он себя. Кроме того, ему было стыдно, что он как бы воспользовался для своих целей смертью товарищей. "Я единственный, кто остался в живых", - сказал он. И сразу взял руки женщины в свои. Разве могла она вырвать их у того, кто должен был в эту минуту гореть в огне? Он воспользовался смертью ребят, чтобы показаться интересным, вызвать жалость и добиться у нее успеха.

"Рипо, - сказал он себе, - ты мне противен". Он часто так призывал себя в свидетели, обращаясь к себе по фамилии. Это поддерживало его в трудные минуты. Например, когда его упрекали в высокомерии, принимая его скрытность и сдержанность за презрение, или когда он узнавал, как глупо и злобно переиначивались некоторые его слова: "Рипо, ты прав. Пусть говорят..." Или когда ктото из начальства упрекал его в том, что, критикуя методы инструктажа, он подает дурной пример молодым штурманам: "Рипо, не уступай". Он был спокоен, когда слышал в себе этот одобрительный голос. Он шутливо называл его голосом предков. Хотя никого из них он не знал, ему было известно, что он ведет свое происхождение от целой династии упрямых, строптивых, не слишком набожных крестьян, достаточно грамотных и наделенных тяжелым характером. У него нрав был мягче, и он готов был презирать себя за это. Мать часто говорила ему:

"Ты другой..." Она хотела сказать, что он образованней своего отца и деда. Но он не считал это комплиментом.

Неодобрительный голос предков привел его в мрачное расположение духа. Главным образом поэтому он и не решился позвонить у двери незнакомки. Не останавливаясь, он просто проехал мимо и с трудом узнал коттедж, в котором его приняли. Но сомнения быть не могло. Тропинка со свекловичного поля вела прямо к этому домику, огороженному решеткой, за которой был сад и виднелась посыпанная гравием дорожка. Дом был совсем простым, с пристройками, надстройками и навесами для машин; все было опутано, словно паутиной, стеблями дикого винограда, где еще краснело несколько листочков. У штурмана было сильное искушение сойти с велосипеда, но он не посмел. Правда, незнакомка сказала ему: "До свидания", - голосом, в котором, пожалуй, звучала просьба, но образ женщины, который он себе рисовал, не имел уже ничего общего с реальностью, а именно встречи с реальностью опасался он, воскрешая в памяти картины той ночи. Он мысленно сжимал незнакомку в объятиях, впивался губами в ее губы, увлекал ее на диван, и он возвращался к ней после каждой боевой операции. Он становился человеком, переставал быть отверженным. "Если бы предки знали мою жизнь, - с улыбкой говорил он себе, они бы пожалели меня и придали мне смелости, чтобы я снова увиделся с ней". Эта война не была похожа ни на одну из войн, что они пережили на своем веку. Убивали, не видя убитых, и всякий раз нужно было приложить немало усилий, чтобы поверить, что ты действительно сбрасываешь бомбы, а не имитируешь бомбовой удар на учениях. И если тебя убивали, ты понятия не имел, кто держал тебя в сетке прицела неведомого истребителяохотника или в перекрестье неизвестной зенитки. Случалось, что твой же товарищ устремлялся на тебя в кромешной тьме, ты не успевал избежать удара и смерть накрывала вас обоих. А штурман та. вовсе никогда не прикасался к оружию. Для него война состояла в том, чтобы определять курс, рассчитывать расстояния и время, устанавливать по звездам местоположение самолета - и делать все это в соседстве со смертоносным грузом, который в любую минуту мог взорваться. Порой при мысли об этом сердце вдруг замирало; потом он пожимал плечами. Не будь он штурманом - его послали бы еще куданибудь. Откажись он сражаться - его расстреляли бы. Если бы он попытался уклониться от участия в этом вселенском побоище, его повсюду преследовали бы, мучили. Лучше все же сражаться в рядах тех, кто хоть както отстаивает свободу, провозглашает уважение к человеческой совести. К тому же у штурмана не было выбора. Он никогда не смог бы сродниться ни с каким другим народом, кроме своего, а его народ страдал. Так он разрешил для себя этот вопрос. Не лучшим образом, он сознавал это. Но как еще было выпутаться?