Кётаро Нисимура - Остров Южный Камуи

Дневник представлял собой три общих тетради. Вели его не регулярно. Время от времени записи шли сплошняком, потом часто следовали пробелы. Пока Саваки просматривал дневник, Току рвала на клочки и бросала в огонь книги и журналы. В ярких отсветах этого пламени Саваки и читал дневник.

Того, что он хотел найти, пока нигде не было видно. Многие записи были как бы сделаны примерным учеником — скучные и однообразные. Встречались и такие, где чувствовалось влияние молодёжного сленга. В третьей тетради были стихи. То есть трудно было сказать, насколько это можно назвать стихами. Эти строфы выглядели скорее неумелыми пробами пера, переполненными юношескими сантиментами.

Прочитав стихи без особых эмоций, Саваки вдруг вспомнил одну деталь и вернулся к тексту. Он перечитал его дважды и трижды, чувствуя, что в стихотворении скрыт некий глубинный смысл.

Природа в Уторо сурова. Может быть, именно поэтому Синкити Ёсидзава — как и явствует из его стихов — жил здесь не ощущая так болезненно одиночества.

Природа всегда говорила с ним на его языке. А в Токио вся эта искусственно созданная «природа», выстроенная среда, вероятно, ничего ему сказать не могла, он её не слышал. Может быть, именно оттого Синкити Ёсидзава, находясь всё время среди множества людей, впал в пучину одиночества. В этом огромном городе, который ничего ему не говорил, Синкити чувствовал себя словно в тесном сундуке — как он и писан в письме Миямото. Он там, видимо, просто задыхался. И если природа не говорила с ним больше, у него не было иного способа спастись от одиночества, как найти учителя, друга или любимую девушку — кого-то, с кем можно было бы общаться. Затем он и написал свои три письма. Но все трое корреспондентов, как и искусственная «природа» Токио, не собирались ему отвечать. Вот потому-то он…

Саваки тихонько вышел из дома. По-прежнему дул сильный ветер. Сам понимая, что ведёт себя как ребёнок, он прислушался к вою ветра. Но голос ветра, как к нему ни прислушивайся, оставался всего лишь завыванием ветра на фоне мертвенного пейзажа. Терпя боль в леденеющих пальцах, он стал лепить маленького снеговика. Однако снеговик выглядел как бесформенная куча снега. Он и не думал заговаривать с Саваки или улыбаться ему.

«Наверное, природа со мной и не должна разговаривать», — пожал плечами Саваки. Уши, привыкшие к шуму городских улиц, не слышат голосов природы. Если даже природа и шепчет что-то, мы потеряли способность её слышать.

«Каково же было Синкити, который провёл в Токио три года?» — спрашивал себя Саваки. В поисках ответа он перевёл взгляд на Охотское море, скованное льдом.

Возможно, этот двадцатилетий юноша покончил с собой не только потому, что, не в силах вынести одиночества в большом городе, попытался спастись от него, написав три письма, на которые так и не пришло ни одного ответа. Когда он смотрел на море там, в Хокурику, может быть, он заметил, что не слышит больше голосов природы. И отчаяние терзало его с удвоенной силой. Он не мог уже набраться смелости вернуться в родные края.

Впрочем, возможно, всё это лишь домыслы. Впадаем в излишнюю сентиментальность?

Когда Саваки вернулся в дом, Току всё ещё жгла в очаге книги и журналы. Он присел у очага.

— Вы и дневники хотели тоже сжечь? — спросил он Току.

— Собиралась, — ответила та.

Неторопливо прикурив, Саваки сказал:

— Дневники лучше положить в могилу. Ему там одиноко будет — ничего ведь нет вокруг…

Току молча посмотрела Саваки в глаза и с улыбкой кивнула:

— Хорошо, положим.

Саваки почувствовал некоторое облегчение. Может быть, надо было в могилу положить только то стихотворение. Он чувствовал, что и впрямь становится не в меру сентиментален. Саваки не любил это слово «сентиментальность», но сейчас, как ни странно, оно не вызывало никаких отрицательных эмоций. Он даже подумал, что не так уж плохо быть сентиментальным. То, что он сейчас испытывал, наверное, можно было сравнить с возвратом в детство. Он вспоминал своё детство, когда лепил сейчас на улице снеговика. Наверное, тогда, в детстве, природа и ему что-то говорила. Только что именно, сейчас уже не припомнить. Даже в воспоминаниях природа стала чем-то неопределённым, расплывчатым. Как в окружающей его действительности не было природы, так не было её больше и в памяти. Вот, наверное, почему он, Саваки, не мог так тосковать, как Синкити, или довести себя до самоубийства.