Валерия Вербинина - Где-то на земле есть рай

— Скажите, Алексей ведь был одиноким человеком? Ни семьи, ни родных, разве что несколько знакомых…

— Ой, да! Вы правы… Он был такой… довольно закрытый… Леша не любил, когда к нему лезли в душу.

Н-да… По меркам мерзавцев — идеальная кандидатура в жертвы. Я чувствую, как во мне пробуждается здоровая злость. Все было очень просто. Владислав Парамонов сговорился с Екатериной Дашкевич, и вместе они придумали гениальный, как им казалось, план. Вдвоем они заманили бедного художника… Вероятно, посулили ему денег… Одинокий, незащищенный человек… Даже если его хватятся, кому он нужен? Да никому. Взрыв уничтожит свидетелей, изувеченное тело похоронят под чужим именем, а сам Парамонов с любовницей и большими деньгами будет шиковать в далекой стране… Блеск!

Но письма! Письма! Боже мой, откуда же они взялись? Как? Кто их слал? Мистика какая-то, честное слово!

— Спасибо, — устало выдыхаю я. — Вот что, Василиса… Я понимаю, у вас много своих дел, но мне нужно будет заверить ваши показания. Берите ручку и бумагу, я сейчас вам продиктую, как до нас добраться, и скажу наш телефон. Завтра или на следующей неделе вы подъедете, я подготовлю протокол, и вы его подпишете. Договорились?

Она согласна. Записывает адрес, выслушивает мои указания. Конечно, она постарается как можно скорее… Но на самом деле ее тревожит совсем другой вопрос, и я чувствую, что Василисе не терпится задать его.

— Скажите, пожалуйста… Вы так и не упоминали… Как Леша… как Алексей погиб?

— Его убили, — отвечаю я. — Мне очень жаль. Простите.

Василиса сникает. Конечно, я не вижу этого, но — что же вы хотите… Мы должны все-таки хоть немного знать людей. Замкнутый художник — читай: таинственный, — неженатый, с артистическими пальцами… Конечно, она была немного в него влюблена. А может быть, и не немного, — но этого я не узнаю никогда. Каждое сердце должно иметь свои тайны.

— Так до свидания, — говорю я и вешаю трубку.

Понедельник, 15 апреля. Часы отчаяния

Разгром.

Ватерлоо? Да что там Ватерлоо! Хоть Ватерлоо, хоть какая другая битва — все они меркнут перед нашим поражением.

Громит нас, не стесняясь в выражениях, шеф. От его воплей с наружного подоконника слетели голуби. Даже вороны, эти извечные обитательницы нашего квартала, предпочли удрать восвояси, а меж тем Тихомиров все вопит и вопит.

Началось все, впрочем, довольно мирно. Полковник вызвал нас к себе на ковер и потребовал отчитаться о проделанной работе. Когда Ласточкин завел речь о деле Парамонова, Модест Петрович побагровел, как спелый помидор на закате дня. Дался нам этот Парамонов! Как ни спросишь, все время он! Нет слов, он, конечно, мошенник и убийца, но мы никогда его не арестуем! Мы наивные младенцы, если осмеливаемся думать иначе! Или, может, это поддержка одного известного лица (тут полковник выразительно покосился на меня) ударила нам в голову? Но лично его Парамонов не интересует. Где разгадка убийства Лазаревых? Где тот сукин сын, который зарезал Толю Горохова? О чем мы думаем, в самом деле?

Все отделение в ужасе стихло, внимая разбушевавшемуся шефу. Умолк даже арестованный накануне пьянчужка Вахрамеев, который распевал песни в «обезьяннике». Листья на лимонном деревце мелко подрагивали в такт воплям полковника.

— Но, Модест Петрович, — начал Ласточкин, — нам удалось добиться значительных успехов! Синеоковой удалось установить личность лже-Парамонова…

Тут полковник побагровел так, что сравнение с помидором уже ни в коем случае не пришло бы мне в голову. Какой там помидор — несчастный овощ просто лопнул бы от зависти!

— Так! — рявкнул Тихомиров, подлетая к капитану, который был на голову выше его. — Чтобы я! Никогда! Больше не слышал! Этого имени! — Глаза его метали искры, каждая из которых запросто могла бы прожечь лежавший на полу ветхий ковер. — Лазаревы, Лазаревы и только Лазаревы, слышите вы меня? Остальные дела — отставить! Даю вам три дня, но чтобы вы доставили мне сюда эту гниду, которая зарезала нашего сотрудника! Три дня, поняли? Не справитесь — сорву с вас погоны к чертовой матери, и можете катиться и сочинять романы в соавторстве! Все ясно? Свободны!

Свободные и оплеванные, мы вышли из кабинета, не глядя друг на друга. В чем-то, конечно, полковник был прав, и все же ему не следовало выражаться подобным образом.

— Зря он так раскричался, — проворчала я, когда нам с Ласточкиным удалось укрыться в нашем кабинете. — Между прочим, я ни на минуту не переставала думать над этим делом. Плохо то, что зацепок у нас нет никаких.