Алексей Макеев - Отложенное самоубийство

Обхожусь без кофе. На ночь его пить вредно. Буду потом без сна лежать во мгле и смотреться в зеркала могучего шкафа. А в ночной тьме при опущенных рольставнях в старых зеркалах может привидеться все, что угодно: от безымянного фашиста с бутылкой шампанского до двух маленьких фигурок в белых саванах. Лучше не рисковать.

Размышляю над тем, где Беа могла схоронить ребятишек. Логика моих мыслей такова. Времени у нее было с десяти часов вечера до шести утра. Всего примерно восемь часов. Это на все про все, включая время на дорогу туда и обратно. Хрупкая, больная учительница физически не смогла бы выкопать могилу в ночном лесу. Если Беа бросила тела в реку, скорее всего, их бы рано или поздно нашли. Значит, Майн тоже отпадает. Расчленить или сжечь трупы она бы не успела — дело хлопотное, грязное и долгое, да и все равно что-то останется. Мне кажется, самое вероятное, что Беа просто отвезла тела какому-то надежному человеку. А он, имея в своем распоряжении достаточно времени, спрятал Ханса и Гретель. Кто в нашей округе был для Беа надежным человеком? Может быть, родственник? Ее родной брат, хозяин кнайпы в Соседнем Городке Свен Дево?

На память вдруг приходят слова Дженнифер о том, что одна грядка в их теплице уже много лет дает в два раза больше помидоров, чем другая. Страшная догадка мелькает в моем мозгу. Это же бывший сад Свена Дево! А что, если там?!

Я не в силах справиться с волнением. Хотя уже поздно, все равно зачем-то звоню Шернерам. Трубку берет Дженнифер.

— Халло!

— Халло!

Молчу. Ну, вот. Позвонил, а теперь не знаю, что говорить. Дженнифер меня узнала, поэтому с тревогой спрашивает:

— Вадим, почему ты молчишь? Что случилось?

Не знаю, что случилось. Не могу же я ей, вот так с ходу, брякнуть, что их семейство много лет подряд ест Ханса и Гретель, постепенно превращающихся в помидоры. Тут и стошнить может. Фу! Мне достаточно одного депрессивного родственника — меня самого. Не желаю умножать печали Нашего Городка, поэтому говорю:

— Все о’кей, Дженнифер. Я просто отвлекся. Извини. Хочу уточнить время нашей завтрашней поездки к твоему папе.

Дженнифер успокаивается. Договариваемся, что сразу после бассейна Шернеры заедут за мной. Часа в четыре. Годится.

— Привет Феде. Чюсс!

— Чюсс!

Ухо заполняет монотонный гудок. Такой же монотонный и бездеятельный, как поток времени во время сна. Ну, и зачем, спрашивается, звонил? Сижу с телефонной трубкой в руке, смотрю на вечер за оконным стеклом. Может, выйти погулять? Окунуться в красоту безлюдья? Но безлюдье может обернуться безжалостным черным «Мерседесом» с наклейкой про Баварскую республику. Или риск — благородное дело? А если?.. А вдруг?..

Колокольный звон вдребезги разбивает мои сомнения. Колоколам неведома нерешительность. Нужно звонить, и звонят. Если звонить не время — висят молча. Их тяжкая металлическая уверенность передается и мне. Действительно! Хорош колебаться! Что тут раздумывать? Рольставни вниз, и марш в спальню! Так и делаю.

Воскресенье двадцать восьмое октября — время, пропитанное ожиданием и влагой. Хоть рольставни вообще не поднимай. За окном опять льет холодный дождь. Отдохнул в субботу, говнюк! А я весь день маюсь. Жду четырех часов.

Чего только не сделаешь со скуки! Убеждаюсь, что со скуки действительно можно совершить любую глупость. Например, позвонить Эрнестасу и спросить про Лану. Эрнестас рад моему звонку, но о сестре почти ничего не знает. Лана в Лондоне. Учится в бизнес-школе. Вот и все, что известно о женщине-кошке ее родным и широкой общественности. Широкая общественность — это я.

После Эрнестаса немного говорю с Робертом, моим кудрявым продолжением. Сын энергичен, весел, здоров. Полная противоположность своему депрессивно-суицидальному бате. Вы видели гравюру Альбрехта Дюрера «Меланхолия»? Посмотрите, если не видели. Это обо мне. Сижу перед компьютером, от нечего делать выстукиваю на клавиатуре слова: «Депрессивно-суицидальный психоз». Вернее, они сами собой набираются. Машинально. Читаю: «Для депрессивной фазы характерна триада симптомов: угнетенное, тоскливое настроение, заторможенность мыслительных процессов, скованность движений».

Точно про меня. Тоскливо ползу по жизни, как полураздавленный жук. Полный тормоз.

«Человек печален, угрюм, движется еле-еле, он испытывает чувство тоски, безысходности, безразличие к близким и ко всему, что раньше доставляло ему удовольствие. Человек, находящийся в депрессивной фазе, сидит в одной позе или лежит в постели, на вопросы отвечает односложно, с задержкой. Будущее кажется ему бесперспективным, жизнь — не имеющей смысла. Прошлое рассматривается только с точки зрения неудач и ошибок. Человек может говорить о своей никчемности, ненужности, несостоятельности. Чувство гнетущей тоски иногда приводит к суицидальным попыткам».