Алексей Макеев - Чистосердечное убийство

Оля на миг представила финал всех этих жутких событий. Получалось, что папа из-за любви к ней будет твердить, что убил отца Матвея. Его посадят, и тогда сама Оля станет никому не нужна. Она даже сделается опасной, потому что может в любой момент все рассказать полиции.

«Меня никогда не выпустят отсюда! — поняла девушка. — Лев Иванович — единственная надежда не только отца, но и моя. Если он во всем разберется, то сможет найти меня и спасти».

Оля принялась взахлеб врать, размазывая слезы по грязным щекам. Она говорила неправду очень вдохновенно, потому что отчаянно цеплялась за жизнь. Девушка стала убеждать мерзавца, что ее допрашивал какой-то человек, не носивший форму, поэтому она не поняла, кто это. Он, мол, все время ворчал, что его заставляют заниматься тем, что и так понятно, расспрашивал Олю про ее взаимоотношения с Матвеем. Его якобы интересовало, как отец хотел отомстить, ненавидел ли он Матвея и самого Бурмистрова. Она убеждала своего тюремщика, что отвечала лишь односложными «не знаю», «не видела», «не помню». На самом деле Оля ничего не понимает и только боится.

Девушка вдруг осознала, что мужчины в помещении уже нет. Она не поняла, когда он ушел, и заплакала еще сильней, потому что теперь ею овладел новый страх. Пленница боялась, что у нее начинается помутнение рассудка. В таком состоянии она сможет наговорить лишнего. Оля не хотела сходить с ума, не желала умирать. Ей было очень жутко, а ее папа сидел под арестом и ждал суда!

Седов довез Гурова до салона красоты и многозначительно замялся, когда тот взялся за ручку двери.

— Ты чего-то хотел сказать? — спросил Гуров.

— Есть у меня одно предложение, точнее, идея, Лев Иванович.

— Ну так излагай.

— Вы мне негласную проверку ангаров запретили, да? Я предлагаю другой вариант — опрос бомжей в Лыкове. Они ведь все видят, потому что постоянно находятся на улице в поиске пропитания и одежды.

— А ты уверен, что они тебе станут что-то рассказывать? Ты учитываешь, что это люди с другой психологией, с трудом постижимой нами, настолько видоизмененные, что, может быть, составляют уже другой вид, в чем-то отличный от гомо сапиенс.

— Как раз это я прекрасно понимаю. Я знал одного бомжа лет пять назад. Просто так получилось, что я с ним разговорился, хотел помочь, несколько раз хлеба давал, кое-что из одежды. У нас наметилось что-то вроде взаимопонимания. Я согласен с вами, что у них иная психология, не такое понимание жизни, как у нас. Я ведь помог ему, для другого это было бы счастьем. Я договорился в ТСЖ насчет одного служебного помещения в полуподвале. У них там хранились кое-какие материалы для слесарей, шланги туда на зиму убирают, инвентарь. Там относительно тепло. Туда затащили старый диван, который выбросили жильцы. Представляете, ему даже выделили по полставки за сторожа и уборщика. Получалось тысячи четыре в общей сложности. Согласитесь, что пять лет назад для человека, который не тратится на содержание жилья, не платит за коммуналку и не покупает одежду, это были очень даже хорошие деньги. На выпивку оставалось.

— И что?

— Бросил.

— Пить бросил?

— Комнату и работу, хотя от него требовалось только содержать в чистоте это помещение и нижнюю площадку подъезда. Все бросил и снова ушел бродяжничать. Мусорные баки, теплотрасса, другие бомжи!..

— Так ты у нас практически эксперт по этой публике. — Гуров улыбнулся. — Ладно, только не зарывайся там и не особенно лезь на глаза со своим интересом к этой категории граждан.

— Я все придумал, Лев Иванович, — обрадовался Седов. — Они ведь днем заняты добыванием пропитания, а в сумерках сползаются в места ночевок. Вот когда стемнеет, и надо будет с ними разговаривать.

— Ладно, дерзай, — разрешил Гуров и выбрался из машины.

Честно говоря, он слушал своего помощника вполуха. Его голова больше была занята предстоящей операцией по внедрению в университет, проводимой совместно с двумя женщинами. Эта авантюра не очень нравилась сыщику из-за того, что пришлось впутывать Марию в свои дела. Гуров никогда не любил рассказывать дома о работе, а уж тем более вовлекать в нее жену. Он четко разделял быт и профессиональную деятельность. Родные стены дома психологически отделяли его от преступников, от грязи и смрада работы.

Дома он отдыхал, был другим человеком, переставал ощущать себя полковником Гуровым из Главного управления уголовного розыска. Лев Иванович умел и любил ухаживать за своей женой, баловать ее всякими милыми неожиданностями в виде подарков, любимых вкусностей, приятных, специально организованных вечеров, когда он умудрялся рано возвращаться с работы, а у Маши не было спектакля. Он иногда с удовольствием приезжал в театр и приходил с букетом в гримерку к Маше.