Зигмунт Милошевский - Доля правды

Эти мысли не выходили из головы прокурора Теодора Шацкого. Он их боялся. У него было ощущение, будто и ему уготовано большое испытание, и ему придется положить на одну чашу весов любовь, а на другую — чью-то жизнь.

Будник говорил монотонно, очередные элементы мозаики занимали свое место, и головоломка уже выглядела как картина, которую оставалось лишь оправить в раму. Обычно в такие минуты прокурор Теодор Шацкий ощущал спокойствие, теперь же его переполнял непонятный, иррациональный страх. Гжегож Будник не планировал стать убийцей. Он не родился с этой мыслью. Просто однажды он решил, что это — единственный выход.

Почему он был так убежден, что подобный день случится и в его жизни?

Задержание Гжегожа Будника произвело эффект разорвавшейся бомбы, на информационных сайтах даже свиной грипп отошел на второй план, а сандомежане ни о чем другом не говорили. Всеобщее замешательство дало возможность Басе Соберай заморочить мужу голову — мол, неизвестно, как долго они просидят в прокуратуре, и таким вот манером они приземлились в постельке на квартире у Шацкого, чтобы эта женушка с пятнадцатилетним стажем и больным сердечком могла с прилежностью отличницы открывать свои эрогенные зоны.

Наслаждались друг другом с самозабвением, и в какой-то момент Шацкий влюбился в Басю Соберай. Искренне и просто. И было это необыкновенно сладостное чувство.

— Мися говорила, что ты повел себя, как ненормальный.

— Согласен, так это могло выглядеть со стороны.

— А знаешь, что меня возбуждает?

— Что-то еще?

— Что ты гений криминалистики.

— Ха-ха-ха.

— Не смейся, клянусь. Дело ведь уже было закрыто, как тебе такое пришло в голову?

— Доля правды.

— Не понимаю.

— Говорят, что в каждой легенде есть доля правды.

— Ну, есть.

— Но существуют такие легенды, как, например, эта чертова антисемитская легенда о крови, в которой нет ни капли правды, которая с самого начала и до самого конца — ложь и суеверие. Тогда, на рынке, я об этом и подумал, неважно почему. И мне вспомнилось, что говорил твой отец. Что все врут, и об этом нельзя забывать. И в тот же миг я подумал о нашем деле как об одном большом подлоге. Что бы оно означало, если предположить, что нет в нем ничего правдивого, что все — липа? Что останется, если отбросить дело семидесятилетней давности, ритуальные убийства, ритуальный убой, древнееврейские надписи, цитаты из Библии, бешеных собак, мрачные подземелья и бочки с гвоздями? Что останется, если принять, что все доказательства и улики, которые с самого начала были движущей силой нашего следствия, это сплошное надувательство?

— Три трупа.

— А вот и нет. Три трупа — тоже обман, три трупа тут затем, чтобы мы ломали себе голову над этими тремя трупами.

— Тогда три раза один труп.

— То-то и оно. Я давно уже подозревал, что это правильная догадка. Но тогда еще не наступил нужный момент. То есть я уже знал, что это не три трупа, а только три раза один труп. И знал: чтобы что-то увидеть, надо содрать с этих трупов «декорации». Знал, что нужно зацепиться за то, что пришло извне, что было объективным, а не за то, что было нам навязано, что было для нас состряпано, как, к примеру, значок родла в руке жертвы.

— Эльжбеты, — тихо пробормотала Бася.

— Знаю, ладно, Эльжбеты, извини, — с неожиданной для самого себя нежностью пробормотал Шацкий, привлек к себе худышку-любовницу и поцеловал пахнущие миндальным шампунем волосы.

— И что пришло извне?

— Вернее, кто.

— Клейноцкий?

— Умничка! Помнишь, как мы сидели вчетвером? Мы с тобой, Клейноцкий и Вильчур. Под большим слайдом с мертвым телом твоей подруги на стене. И снова нас придавила инсценировка. Этот слайд, этот действующий на нервы способ поведения Клейноцкого, его трубка, его лингвистические разглагольствования. Много чего тогда происходило, но нам хотелось, чтоб побыстрей, а он говорил вещи, на наш взгляд, очевидные, его философствования казались нам бледными, потому что он не знал столько, сколько ты, например, о Сандомеже, о Будниках, об отношениях между людьми. Но он сказал самую важную вещь: что ключом к загадке является первое убийство и стоящие за ним мотивы. Что первое убийство было совершено под влиянием самых сильных эмоций, а следующее — это уже осуществление некоего плана. На первой жертве была вымещена вся злость, ненависть, желчь, зато другая жертва была, что называется, просто убита. И тогда я задумался. Если расценим три убийства как единое целое, если сосредоточимся на первом, самом главном, и на секунду забудем о декорациях, то все очевидно. Убийцей должен быть Будник. У него был мотив — измена жены, была возможность, и при этом не было абсолютно никакого алиби, он путался в показаниях и заговаривал нам зубы.